Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

подлокотники, запрокинул голову и устремил взор ввысь.

Всё никак не мог он сосредоточиться, мысли путались, одна словно бы наскакивала на другую, а сердце стучало беспокойно, тревожно.

«Святополк умер. Я ведь ему почти ровесник. Всего на три лета младше. Значит, скоро и мой черёд. Зачем тогда, зачем Киев, зачем власть? Чтоб тешить себя, как покойный отец, мыслью, что вот достиг в жизни желанных высот, стал великим?»

«Великим!» – Князь невольно усмехнулся. Разве в том истинное величие? Вот когда пишет он своё «Поучение чадам» или когда ведёт на половцев в степь дружины и пешцев, он знает: делает нужное, полезное, а может быть, и великое дело. А властолюбие? Гордость, наконец? Пороки, всё это пороки. Покойная Гида всегда укоряла его в гордыне. Но, Боже, сколь сладостно бывает осознание собственного величия!

Ведь он, князь Владимир Мономах, мечтал, хотел сесть в Киеве, а вот теперь, когда ничто уже не мешает тому, когда все преграды исчезли, вдруг ощутил он в душе равнодушие к власти и к великому столу. Для его ли старых плеч тяжкое се бремя?

Постепенно думы о ничтожности земной славы покинули Владимира. Снова проснулся в нём изощрённый и тонкий политик и дипломат.

«Коли сяду в Киеве, Святославичи недовольны будут. Давид, ясно дело, сам неопасен, да те, что за спиной его хоронятся, подзуживать почнут. Ольг – тот болен вельми, не до великого стола уже ему. Но по ряду-то ведь Давидова очередь в Киеве княжить. Пущай ничтожен он и глуп, так сыны у него есть, братья, сыновцы. Коли сяду в Киеве – ряд порушу, а как помру, пойдут Давидовы сыновья – крамольное семя – с моими сынами ратиться. И никакого порядка на земле не будет. У кого кулаки крепче, дружина посильней, тот и сядет на великий стол. Не о себе – я что, старик уже – о благе Руси думать надобно. Нет, скажу отроку: пущай Давида Святославича в Киев кличут. А вот займёт он Киев, чужих наветов наслушается и на меня ратью пойдёт – как тогда быти?!»

Старый князь никак не мог принять верного решения и всё маялся: то впадал в отчаяние, то, наоборот, овладевало им унылое безразличие, чувство безнадёжности, бессилия что-либо изменить.

Так прошёл час, другой. Он созвал бояр, чтобы выслушать их советы, но бояре тоже – одни твердили упрямо, что надо ему езжать в Киев, а другие – что ни к чему снова преступать старые Ярославовы заветы. Ведь с такими трудами установили ныне на Руси мир, одолели нескончаемые, казалось, крамолы между князьями, кои чуть не полвека сотрясали города и веси. А теперь, стало быть, он, князь Владимир Мономах, столько лет боровшийся с этими крамолами – когда уговорами, когда войною, – рушит всё им же самим созданное. Выходит, не для Руси – для себя старался, прокладывал себе путь к великому столу.

Последние доводы убедили, наконец, Владимира, и он послал за Иванкой Войтишичем.

– Не могу в Киеве на стол сесть. Не моё на то право, – коротко молвил он и, не глядя более на изумлённого отрока, дал ему знак выйти.

Глава 76

Спустя несколько дней в Переяславль явились из Киева бояре Козарин, Коницар и посланник от митрополита. Сведав об их приезде, Владимир спешно созвал в горнице боярский совет.

– Ступай, князь, в Киев, – говорил высокий смуглолицый Иванко Захариич Козарин. – Аще же не пойдёшь, то знай, что много лиха сотворится: разграбят не один только двор Путяты, сотских[193] и иудеев, но достанется и вдове покойного князя, и боярам, и монастырям. И ты, князь, дашь Всевышнему ответ, если монастыри разорят.

Владимир презрительно усмехнулся. Козарин, зная его великую набожность, нарочно стал говорить про монастыри. Ну да ладно. Теперь он уже и сам начинал понимать, что должен сесть в Киеве: раз бают такое – значит, сильно боятся и ищут защиты. И митрополит против не станет – тоже лепо. Всё же князь продолжал ещё сомневаться и упрямо отказывался.

– Не моё право в Киеве княжить, но Святославичей. Что ж то будет, коли каждый почнёт ряд дедов рушить?!

– Ох, княже! – с тягостным вздохом возразил одноглазый худощавый Коницар. – Не до ряда нынче. Такое в городе творится… – Он махнул рукой. – Путята вот встал за Святославичей, дак его терем сожгли. Токмо на тебя надёжа единая. Тебя народ послушает.

Глаза Владимира внезапно полыхнули гневом.

– А дозволь спросить тебя, боярин! – выкрикнул он, вскочив со стольца. – Почто люд бунтует?! Молчишь?! Не вы ли с покойным князем Святополком довели его, когда резы брали неслыханные?! Теперь, ишь, испужались: спасите, помогите! Ранее думать надобно было!

Растерянные бояре в молчании опустили головы.

Немного уняв гнев, Владимир продолжал:

– Ладно. Коли уж так вышло, сяду я князем в Киеве. Но то после. Сперва же… Ратибор! – окликнул он старого своего боярина. – Бери сколь хощешь дружины, ступай в стольный. Установи тамо тишину. Пущай поутихнет малость народ. Береги митрополита, княгиню Святополкову, купцов иноземных. Нынче в Киеве много гостей торговых – и угры, и ромеи, и венецейцы, и сарацины. Аще узрят, что порядку никоего в городе нету, уедут с товарами в иные земли. Нам се в убыток. Я же в Берестове покуда буду.

На этом князь закончил совет и велел боярам разойтись. Ему надо было побыть одному, чтобы ещё раз всё тщательно взвесить и обдумать.

Глава 77

Статный мышастый конь под украшенным золотом седлом шёл спокойно и важно, словно понимая всю торжественность дня. Князь Владимир Мономах, в отороченном мехом красном корзне и зелёных тимовых сапогах с боднями, стараясь не смотреть по сторонам, высоко поднял голову и с едва заметным усилием сжимал тонкие уста. Он совсем не волновался – казалось, наоборот, он уже давно знал, что так будет, сердце билось ровно, а ощущение было такое, будто едет он в Киев не садиться на стол, а просто в очередной раз погостить у Святополка или повидаться с сестрой Янкой. Но увы – ни Янки, ни Святополка уже не было в живых.

Как-то непроизвольно из глаза покатилась слеза. Владимир даже с некоторым раздражением – ведь совсем не время – вытер её рукой и подумал, что вместе со Святополком ушло из его жизни нечто важное; опасное, но в то же время и родное, близкое, привычное. Вспоминалось, как были они дружны с покойным великим князем в юности, как вместе ещё малыми детьми резвились в днепровской воде, как взбирались на кручи над берегом, а позже как вечно спорили, не соглашались и всё же шли на рати