Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

стрела. С перепугу боярин выпрыгнул во двор, с ходу перемахнул через забор, слыша за спиной крики разъярённой толпы, ещё оглянулся и узрел зарево и дым над своими хоромами, а после, задыхаясь от быстрого бега, метнулся в первые попавшиеся на пути ворота, отыскал там мирно пасущуюся на зелёном лужку кобылку, вскочил на неё и стремглав рванул за околицу. Долго ещё преследовали его крики за спиной, и даже до сих пор в ушах стоял шум – то ли ветра, то ли приближающейся погони.

Только с наступлением ночи Туряк приостановил лошадь и огляделся. Вокруг него царила кромешная тьма, лес полон был множества непонятных, страшных для него звуков. В отчаянии упав на колени, боярин разрыдался и срывающимся голосом зашептал:

– Помилуй меня, Господи!

Наутро случайно выбрел он, ведя обессиленную вконец кобылку в поводу, на широкий шлях. Шёл, поминутно опасливо озираясь по сторонам, и с горечью раздумывал о тяжкой своей судьбине. Как на качелях – то вверх, то вниз, то на гору, то в пропасть! О Господи, за что?! За что муки такие претерпеваю?!

Куда деваться ему теперь? В Киеве, ясное дело, убьют. Ко Святославичам в Чернигов идти – вряд ли примут. Мономах – тем паче, ещё в поруб посадит, вспомнит давнее дело – ослепленье Василька. Али того хуже – суд учинит над ним. Потому одна остаётся дорога – во Владимир-на-Волыни, к Ярославцу.

По счастью, около полудня, когда пригрело Туряка своими лучами ласковое вешнее солнышко, попался ему на дороге купеческий обоз. Купцы из Угрии со своим товаром спешили унести ноги подальше от грозно бурлящего Киева. Туряка они узнали в лицо и, надеясь на милость Ярославца (как-никак ближний боярин), охотно взяли его с собой.

Устало свесив ноги с крытого соломой воза, уныло глядел боярин на пыльный шлях. Увы, улетела навсегда в неведомые края его птица счастья, подобно той несказанно красивой девице, которую он так хотел полюбить и которая исчезла, будто дым, испарилась, ускользнула от него навеки.

Глава 74

На мосту через Лугу угры долго препирались с городской стражей, которая отказывалась пускать их во Владимир без платы. Пришлось после бесплодной череды споров, изрядно утомившей обе стороны, кликнуть воеводу-мостовика. Воевода деловитым оком оглядел возы, поцокал языком, сокрушаясь, что мало у купцов товара, и молвил наконец:

– Так, стало быть. Мыто надо платить.

Высокий угр молча сунул ему в руки калиту со сребром. Мостовик пересчитал монеты и, довольный, сделал знак воинам. Обозы, скрипя и покачиваясь из стороны в сторону, въехали на мост.

Хмурый Туряк равнодушно смотрел вокруг. Что теперь остаётся ему? Упасть в ноги Ярославцу? Умолить его не бросать на произвол судьбы, пригреть, взять под защиту? И что далее? Стоит ли так унижаться ради благосклонности сего молодого упрямца? Но как быть иначе? Ведь земель у него, Туряка, имений, угодий совсем немного. Покойная Евдокия все свои усадьбы и поля передала по грамоте в наследство Янчиному монастырю, а ему не перепало ни гроша.

Невесёлые мысли боярина прервал один из купцов.

– Ко князю пойдём. Он примет, – сказал угр. – И тебя возьмёт к себе. Мы слово замолвим.

Туряк молча кивнул.

Возы остановились на городском торгу. Вокруг стояла ругань, слышались громкие выкрики, раздавался скрип несмазанных колёс, конское ржание, баранье блеянье.

Туряк устало спустился на землю, стряхнул со свиты белую дорожную пыль и обратился к старшему купцу:

– Человече добрый! Христом Богом молю, дай мне кафтан какой. Бежал с Киева, ничего и взять-то не поспел. Иначе как мне ко князю идти?

– Верно. Дам. Потом вернёшь. – На Туряка уставились два хитро прищуренных маленьких глаза.

Боярин немного приободрился и даже улыбнулся через силу. Раз говорит такое угр – значит, имеет в нём потребность, ищет выгоду, верит, что войдёт Туряк у Ярославца в великую силу и уж тогда, конечно, не забудет тех, кто помог ему в трудный час. Тоже, в свою очередь, поможет с торговлей. Там пошлины малые возьмёт, там – место на торгу получше выхлопочет.

…Во дворец ко князю Ярославу пошли на следующий день. Туряк, облачённый в дорогой кафтан зелёного сукна с золотыми нитками, в сафьяновых сапогах, высокой островерхой шапке с бобровой опушкой, в числе прочих почти час ждал в горнице выхода князя.

Когда Ярославец, весь в чёрных одеждах в знак траура по умершему отцу, сопровождаемый двумя гриднями в долгих тёмных свитах, оборуженных бердышами[191], появился в горнице, на устах его играла довольная улыбка. Дела у молодого владетеля Волыни шли хорошо: ятвяги были покорены, полоцкие князья – устрашены, угры, ляхи и немцы слали гонцов, кланялись в ноги, искали соуза и поддержки. Край богател, процветала торговля, славные урожаи выдавались каждое лето – отчего бы и не радоваться Ярославцу. А если ещё и завтрашняя охота будет удачной, то и вовсе можно чувствовать себя вполне счастливым. Смерть отца пережил, выплакал у его гроба положенные слёзы – что ж теперь, до конца дней горевать? Одно омрачало радость князя – юная жена, Рогнеда, надоедливая, как больной зуб, которую он совсем не любил и хотел было уже отослать обратно в Новгород, к отцу. Так бы и сделал, да бояре отговорили. Но ничего. Вдовая боярыня Аглая – жёнка хоть куда – с лихвой заменит Ярославцу постылую супругу.

В предвкушении грядущей охоты и жарких объятий Аглаи князь улыбался и приветливо кивал в ответ на низкие раболепные поклоны.

Угры вытолкнули Туряка вперёд.

Боярин несмело шагнул к Ярославцу и упал ниц.

– Оборони, княже, верного раба свово! – хриплым голосом заговорил он с мольбой. – Не губи, обереги, укрой от ворогов лютых! Верою и правдою служить тебе буду! Батюшка-то твой покойный меня ценил. А как помер он, смута в Киеве поднялась. Ворвались в терем мой холопы окаянные, весь двор дотла спалили!

Бывшие в горнице волынские бояре, сидящие на обитых бархатом и парчой лавках по обе стороны от княжеского кресла, зашушукались и понимающе закивали головами. Им были близки и понятны Туряковы беды.

– Что ж, боярин, возьму тебя к себе. Служи, – со скрытым наслаждением смотря на унижение надменного Туряка, сказал Ярославец. – А покуда ступай. – Он махнул рукой. – Возьми у казначея моего двадцать гривен. Дарую.

Туряк не решился заговорить о своих прежних имениях на речке Турье.

«Ещё успеется, – подумал он. – Не ко времени нынче».

Успокоенный и ободрённый словами князя, боярин тут же получил двадцать гривен из скотницы[192] и поторопился покинуть княжеские палаты. Надо было на первых порах обустроиться, подыскать себе жилище, побывать у старых, ещё по службе у Давида Игоревича, знакомцев и