Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

приятелей.

…Ярославец же вовсе забыл о Туряке. Вечером, весело насвистывая скоморошью песенку, он постучался в дом к красавице Аглае. Однако вместо страстных поцелуев молодая вдова внезапно осыпала его упрёками. Стояла – этакая статная, высокая, прямая, осознающая свою власть над ним – и говорила грозно, непререкаемо:

– Сведала я, княже, принял ты к себе на службу боярина Туряка. Как мог ты, Ярослав?! – В изумрудных глазах красавицы блеснули слёзы. – Ведь он… Он… Батюшку моего убил! Зверь он!

– Да чего ты взволновалась так, Аглаюшка? – Ярославец, спеша успокоить любимую, попытался обнять её, но Аглая, сжав руки в кулачки, решительно оттолкнула его.

– Но… Я ж не ведал того, – начал оправдываться смущённый князь. – А… Как было се?

– Давно, много лет назад то случилось. Он соседом нашим был. Поспорил батюшка с ним из-за угодий лесных, стал князю Давиду жаловаться. Ну а Туряк-то видит, что не его правда, ночью из засады и наскочил со гриднями своими, батюшку-то и зарубил, окаянный. Князь Давид дело замял… А нынче ты, княже, тоже простить его хошь?.. Выбирай тогда, – продолжила женщина, видя, что Ярославец в растерянности молчит. – Али гони его, али… Не приходи ко мне боле!

Ярославец стоял, насупив брови. Нет, уж это слишком! Из-за какого-то там жалкого боярина лишиться ласк Аглаи! Да таких бояр у него десятки!

– Ладно, уговорила, – досадливо обронил он.

– Немедля, княже, вели прогнать его! Не пускай боле в терем свой на порог! А лучше всего – убить вели. Али хошь, я убью! Гридней своих пошлю!

– Нет! Не бысть тому! Не убивец аз! – вспыхнул Ярославец. – Пущай убирается Туряк сей ко всем чертям! Грех на душу брать не буду!

…Туряк так и не понял, почему вдруг, когда наутро явился он снова на княж двор, гридни отобрали у него вчера только выданные гривны и грубо вытолкали с крыльца. Весь в пыли, грязный, стеная от досады и отчаяния, чуть не плача, поплёлся он, как побитая собака, прочь от княжеского терема. Дотащился до собора Успения, рухнул на колени перед образом Спасителя, обливаясь слезами, зашептал:

– Прости, Господи! Господи, за что?! Ведь и без того наказан!

Когда Туряк понемногу успокоился, вернулась к нему ясность мысли. И подумалось: всё, прежних высот ему не видать. Навсегда осталось на нём страшное мрачное пятно, да и не одно. Вспомнился добрый старый боярин-сосед, которого он собственной рукой зарубил, наехав из засады; вспомнилось изуродованное лицо ослеплённого Василька; наконец, вспомнилась Мария – ангелоподобная дева, чьё земное счастье он так безжалостно разрушил.

И понял тогда Туряк: впереди у него только одна дорога. Всю прежнюю жизнь хотел он возвыситься, жаждал вкусить счастья, сделав несчастными других, без разбору оттесняя и уничтожая тех, кто стоял у него на пути.

«Яко зверь дикий жил!» – в ужасе подумал он.

…Примерно через месяц в городе Чернигове, в монастыре на Болдиных горах, появился неизвестный, который назвался уроженцем Волыни. Он даровал монастырской братии калиту со сребром и принял постриг.

Инок Тихон – таково было монашеское имя новичка – сразу же выделился среди братии богочестием, мог чуть ли не сутками отбивать поклоны и страстно молиться, каждый год в Великий пост уходил в затвор, а в своей узенькой келье при свете лучины вёл какие-то записи.

Игумен единожды пришёл проверить и узрел, что Тихон пишет летопись, наподобие Нестора. Почти после каждой погодной записи делал он короткую приписку: «И аз, грешный, при сем был».

«Верно, из бояр каких», – подумал игумен и с той поры проникся к Тихону особым уважением.

Много лет спустя, когда, будучи уже глубоким стариком, затворник-инок тихо преставился, в келье его нашли целый ларь с письменами. Правда, прочесть их так никто и не сумел. Через несколько дней в монастыре случился пожар, и деревянный ларь со всем содержимым сгорел дотла. С годами затерялась среди множества других и скромная могилка Тихона, забылось и его странное затворничество, и он сам. Разве какой старый монах, вороша в памяти былое, рассказывал иной раз молодым послушникам, что жил некогда такой инок у них в монастыре, и приводил его имя всегда как пример боголюбия и подвижничества.

Глава 75

Одетый в домотканое крестьянское платно молодой киевский отрок галопом влетел в Княжеские ворота Переяславля в тот ранний час, когда утренняя заря ласково обливала розоватым, приятным для очей светом купола высоких соборов. Город замер, умиротворённый тишиной и прелестью ясного апрельского утра, но вот покой исчез, едва только отрок на усталом своём коне, с гривы которого падали на дорогу хлопья пены, миновал церковь Успения. Пономарь, тучный высокий человек средних лет, начал звонить в било, созывая народ к заутрене. Он с удивлением посмотрел вослед отроку – такое раннее время, а этот уже и коня успел загнать.

Всадник спешился у княжьего дворца и, тяжело дыша и вытирая шапкой мокрое от пота чело, потребовал у стражи провести его ко князю.

– Вести важные имею, из Киев-града.

Встревоженный Владимир встретил отрока в сенях.

– Княже! – начал гонец. – Бояре меня послали. Велено передать: беда случилась. Великий князь Святополк помер в Вышгороде. В нощь шестнадцатого числа.

Владимир, ошеломлённый неожиданным известием, застыл как вкопанный.

Тем временем отрок продолжал:

– Вече собрали мужи киевские и велели сказать тебе: «Ступай, князь, на стол отцовский и дедовский».

«…Господи! – До Владимира наконец дошло сказанное гонцом. – Ужель правда?! Зовут, сами зовут в Киев! А Святополк? Столь нежданно… Хоть и болел, дак ведь все, случается, болеют».

– Отчего ж преставился великий князь? – преодолевая охвативший душу прилив волнения, спросил он.

– Сказывают, болел, а нощью схватился вдруг за сердце, упал прямь на лестнице и помер, – отчеканил бодрым голосом гонец, но тут же, испугавшись собственной дерзости, опустил очи долу и набожно перекрестился. Владимир сотворил то же.

– Что ж, ступай, отроче, в гридницу. Отдохни. А после скачи обратно. Скажи боярам киевским: скорблю о брате своём. На вот, держи сребреник.

Князь сунул в руку гонцу большую монету.

– Бояре наказывали, – со смущением молвил, принимая сребреник, отрок, – дабы ты ответ дал, пойдёшь ли в Киев.

– Ишь, настырные! – качнул головой Владимир. – Видать, воистину лихо в стольном граде. Подумать должон я, подумать. В одночасье такие дела не делаются.

Он повернулся на каблуках, собираясь уйти в горницу, но вдруг остановился, взглянул снова на отрока и спросил:

– Как звать тебя?

– Иванко я, Войтишич.

Князь молча кивнул.

…Немного даже жутковато было в огромной пустой горнице. Владимир медленно прошёл вдоль лавок, расставленных в ряд вдоль стены, сел в высокое кресло напротив узкого слюдяного окна, положил руки на