Рассвет пламенеет - Борис Беленков

Не оборону гвардейцев по-прежнему рушился ураган артиллерийского и минометного огня.

Симонов перевел Рычкова в первую роту. Здесь не хватало людей, а Рычков привык обходиться без второго номера, и ему радостно было сознавать, что он управляется один, исполняя обязанности бронебойщика, автоматчика и, в некотором смысле, даже командира огневой точки. Высовываясь из-за кромки окопа, он окидывал взглядом заснеженный ровный простор, и хотя вокруг было мрачно и тускло, ему хотелось петь и кричать — пусть же бушуют ветры!

Он верил, что скоро раздастся команда — вперед! Против вражеской силы встанет гвардия. Стоя на коленях, он часами всматривался вперед, — мокрый от снежных хлопьев, он не чувствовал холода.

На западе сквозь редкую метель светился кирпичного цвета закат. Слышались орудийные залпы, рвались снаряды. По широкому фронту артиллерийская дуэль то разрасталась, то затихала. От Филимонова Рычков знал, что к полю сражения в Орджоникидзевском направлении Клейст стянул до восемнадцати артдивизионов.

С наступлением тьмы метель почти прекратилась, ослабел и ветер. Рычков отчетливо услышал, как близко захрустел снег. Оглянувшись, он просиял: перед ним вырос Симонов.

— Андрей Иванович… товарищ гвардии майор, — спохватившись, полушепотом проговорил бронебойщик. — Вы?!

— Не спите? — одобрительно спросил Симонов.

— Невозможное это дело в ночь… Что же это мы сидим, товарищ гвардии майор, не наступаем?

— Не торопитесь, товарищ Рычков. Сила наших войск уже направила события по новому пути. Так что не тужите… Мы, защитники Кавказа, не отстанем от сталинградцев.

— Значит, встанем во всю величину?

— Встанем, и очень скоро. Обязательно встанем! Здесь не дадим им праздновать Новый год.

— Сегодня 22 декабря, товарищ гвардии майор… Когда же все-таки?

Симонов и сам не знал знаменательной даты, но каждый час он ждал приказа о всеобщем наступлении. В эту ночь, невзирая на рвущиеся снаряды и мины, он побывал во многих окопах. Сотни солдат и десятки командиров его батальона предчувствовали великие события, бодрствовали, ждали… Это напряженное ощущение не давало и ему уснуть.

Только к концу ночи Симонов вернулся в штабную землянку. В узком ходе сообщения стоял часовой. Он посторонился, пропуская майора — тот стал рядом, направил на часового луч фонарика. Солдат заморгал, жмурясь.

— Вы почему не спрашиваете, кто к вам идет? — строго спросил Симонов.

— Я вас издали заприметил, товарищ гвардии майор.

— Заприметил! — упрекнул Симонов и прошел в землянку.

От волны хлынувшего воздуха в сумраке заколыхалось карбидовое пламя светилки, стоявшей на столике. Около стенки, на ящике из-под патронов, сидел лейтенант Мельников. Он спал, склонив голову на ладони, локтями упершись в колени. У ног его стоял котелок с застывшей кашей. В полумраке, на полу, застланном брезентом и сеном, под плащ-палатками спали Бугаев и писарь Зорин. Друг против друга сидели два телефониста, дежурившие у аппарата.

— Из штаба полка никого не было? — спросил Симонов, стряхивая снег с ушанки.

— Нет, не было, товарищ гвардии майор, — ответил старший телефонист.

— Тише, тише, — предупредил Симонов. — пусть люди поспят. И я провалюсь на часик. В случае чего — будите меня…

— Есть разбудить.

Растянувшись на соломе и положив на вещи голову, Симонов почувствовал под ухом у себя что-то твердое. Он приподнялся, полусидя, опершись на локоть, развязал вещевой мешок, сунул руку в него — замер вдруг, нащупав губную гармошку Пересыпкина. Задумался… Его густые седоватые брови сдвинулись и почти сошлись над переносицей, на лбу образовались угрюмые складки от тяжелого воспоминания: «Ребятишкам своим увезти собирался!» — мысленно произнес Симонов. Вытащил гармошку и поднес ее к лицу, к самим глазам — теплым воздухом подул на нее, затем насухо вытер рукавами шинели и, завернув в свой носовой платок, положил обратно.

— Будет доставлена по назначению, — тихо, но решительно проговорил он, — доставлю, Никита, дорогой… — повторил он, завязывая вещевой мешок. — Эх ты, Никитка, Никитка!..

Симонов снова прилег, — услышал, как где-то недалеко разорвался снаряд. Звук, подхваченный заунывно подсвистывающим ветром, унесся в пространство.

— Черт бы побрал их — все бьют! — полусонно проговорил Мельников, поднимаясь.

Он без шороха перешагнул через спящих, вышел под открытое небо и сразу словно окунулся во тьму. Ветер усиливался, в стороне гор неумолчно шумел деревья, они словно хлестали друг друга оголенными ветвями. Тяжелые, разбухшие тучи поднялись выше. В просветах скупо мерцали звезды.

И вдруг Мельников услышал, как Симонов с кем-то заговорил по телефону. Он вернулся в землянку.

— Да, да! — повторил Симонов в телефонную трубку. — Я понял вас, товарищ третий. Есть!

Мельников слегка приоткрыл рот, стоя с затаенным дыханием, и ждал, что скажет сейчас Симонов.

— Товарищи! Командир полка приказал подготовить батальон к большому штурму.

Вскакивая, Бугаев спросил скороговоркой:

— Всеобщее наступление, Андрей Иванович?

— Наконец-то мы дождались — наступление всеми средствами и всеми силами Северной группы Закавказского фронта! Начинаем на рассвете… вставайте!

XXIX

Наступления ждали все, и ни один из старших командиров не удивился тому, что в последние недели сорок второго года военные события на Северном Кавказе развивались медленными темпами. Червоненков планомерно наносил удары, как бы расшатывая у противника оборону укрепленных районов, и постепенно, с учетом количественных факторов готовился к большому наступлению.

Сразу после гизельской операции Советское командование, не распыляя сил по всей линии фронта, основной удар нанесло над группой генерала Руоффа. Когда же в районе Ищерской вражеская оборона пала, генерал Червоненков принялся рассекать со лба главные узлы обороны противника уже по всей линии фронта, уничтожая его опорные пункты, и начал обход моздокской группировки вражеских войск с правого фланга.

Кроме того, ему не нравилось заметное оживление в глубине Ногайской степи — в районе базирования спецкорпуса Фельми. Кавкорпусам — Кубанскому и Донскому, генералов Кириченко и Селиванова, было приказано проникнуть в глубокий вражеский тыл и навязать бой «африканскому» корпусу. Тогда, ослабляя оборону на основном моздокском направлении, Клейст вынужден был в поддержку Фельми бросить несколько танковых батальонов из дивизии Вестгофена. В конечном итоге таинственное сброд-воинство было разбито — добрая половина его уничтожена, а остальная часть обращена в бегство.

Но моздокская группировка гитлеровцев в районах Стодеревской и Малгобека еще держалась.

Советские войска, громившие группировку вражеских войск под Орджоникидзе, после гизельской операции оставались на занятых ими позициях, ожидая приказа о наступлении.

Червоненков усиленно готовился к решительному бою. Он был не из тех, кто отдает приказы и затем, проверяя ход работы, похлопывает по плечу своих подчиненных: давай, мол, давай — жми!.. Лицом он за последнее время стал еще суровее. Оглядываясь мысленным взором на проведенные бои, оценивая, он, как командующий, стремился с предельной точностью установить причины успехов и неудач в проведенных операциях. Ему казалось, что до малейших подробностей это им еще не раскрыто. Да, он должен разобраться абсолютно во всем, чтобы уяснить себе самому все условия предстоящей битвы, весь ход планирования которой должен проходить под его личным руководством. И он работал прежде всего сам, а вместе с ним работал и его штаб, буквально не выходя из помещения. Но больше всех доставалось начальнику разведки полковнику Сафронову, которому командующий нередко говаривал: «Темный бор никто не сможет оценить, если не побудет в нем. Точно так же мы не можем оценить силы противника, не побывав в их тылу и на переднем крае у него».

На первый взгляд Червоненков был не очень ласковый генерал, некоторые считали его не совсем удобным начальником для спокойной штабной работы, хотя он никого особенно и не отпугивал, а наоборот, умел располагать к себе людей. И прежде всего тем, что всегда оставался верен сказанному им слову. Подчиненных по службе офицеров выслушивал терпеливо, зато потом стоило ему сказать свое слово, все в штабе знали: это решение окончательное. Накануне большого наступления между ним и Наташей произошел следующий разговор.

— Папа, ты совсем позабыл, что у тебя есть дочь! — войдя к нему в кабинет, сказала она.

— Как так?! — строго спросил генерал, разогнув спину, и недоуменно приподнял одну бровь на похудевшем лице.

— Почему ты перестал являться домой? Я могу… могу умереть от тоски!