Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— Ох, и интересно же получается, — со смешком сказал Холод. — Смотришь, идет на твой окоп этакая страхина. Наловчишься — бац! Стала. Ей-богу! Не идет дальше!

Рождественский видел на лицах солдат волнение т готовность хоть в эту самую минуту ринуться в бой. И сам он испытывал приближение чего-то нового, великого. Помедлив, пока говор притих, торжественно объявил:

— Товарищи! Военный Совет группы войск поздравляет нас с победой!

XXIII

В тысяче метров от земли, в голубой бесконечности с металлическим звоном рокотали «мессеры», сопровождающие бомбардировщиков. Со стороны Орджоникидзе мелкие группы вражеских самолетов шли обратным курсом.

— Генерал Фибих злобствует, — сказал Рождественский, обращаясь к Бугаеву.

— Как же, всю гизельскую операцию проспал. И вдруг летная погода! Но поздно, не наверстает…

— Поздно не поздно, а хлопот будет.

Со стороны Беслана ветром принесло отдаленный рокот. Рождественский быстро оглянулся.

— Павел, а ведь это наши «ястребки».

— Это они! Звеньями!

— Идут наперерез бомбардировщикам.

— Будет драка, — сказал Бугаев, поспешно натягивая сапоги.

Они сидели на отлогом берегу, оба продрогшие и злые. Перебираясь через реку Радон, промочили ноги — пришлось разуться, чтобы выжать и просушить портянки. Продолжая наблюдать приближение советских истребителей, глядя на солнце, Рождественский вдруг ощутил резкую боль в глазах, схватился за лицо.

— Ох ты, черт! — проговорил он тихо, испуганно. — Ты знаешь, Павел, очень тяжело сознавать, что так вот можешь оказаться вне дела.

— Не понимаю, — удивился Бугаев.

— К сожалению, я начинаю понимать.

Бугаев уставился на Рождественского, обеспокоенный его тоном.

— Я плохо вижу, дорогой мой. Взглянул на солнце — резкая боль в глазах, словно слепну.

— В чем же дело? Раньше-то этого ведь не было?

— Не было, конечно, но вот есть… началось после того, как в Санибе под нами взорвалась мина.

— Может, пройдет постепенно?

— Ох, если бы так. — Осторожно ощупывая прикрытые веки, Рождественский спросил: — Сближаются самолеты?

— Да.

— Сколько наших?

— Двенадцать. Эх, лихо в атаку пошли!

— А чего же, правильно делают.

Рождественский слушал гул, уже не рискуя поднять голову, опасливо пряча от солнца глаза.

«Ястребки» смело атаковали группу «юнкерсов». С обеих сторон вспыхнули трассирующие линии пулеметных очередей.

Размахивая руками, бугаев кричал увлеченно:

— Вот здорово! Отчаянные ребята… Смотри-ка… Смотри!

Но Рождественский сидел с опущенной головой. Прикрывая ладонью глаза и морщась от боли, говорил:

— От бешенства бомбят Орджоникидзе. Много они захватили, и вот — полное крушение… Отдают захваченное и свое оставляют…

— Отскочили с треском! — согласился Бугаев.

— На карту было поставлено все, чем Клейст здесь мог маневрировать. И — результат… Теперь-то ему уже не выпрямиться! Под Гизелем был слишком сильный удар — колоссальные потери в технике, в людях. Солдаты перестали верить в себя, как в завоевателей. Поэтому фибихи и злятся. Пусть еще не полное, но решающее поражение гитлеровцев на Северном Кавказе уже состоялось. Это факт! Пойдем-ка… Хватит сидеть, Павел.

* * *

Из окопа бронебойщиков Рождественский долго вглядывался в занятую противником высоту, словно висевшую в синем воздухе над участком всей обороны первого батальона. Уже темнел горизонт; зарытые на высоте в землю танки противника молчали. Медленно вставала луна, и степь становилась серой и холодной.

Обычные спутники ночи — ракеты противника холодили мрак. Они висели в высоте, капая сгустками неласкового света.

Неподалеку от Рождественского в окопе лежали Серов и Серафимов, как видно, давно уже ведя ленивый разговор.

— Филька, — басил Серов, — почему это у тебя глаза иногда делаются как у замороженного судака? От страха, что ли?

— Перестань, честью прошу, — отмахивался бывший замковой. — И откуда ты на мою голову свалился?

Серов продолжал невозмутимо:

— Эх, дорогой артиллерист! Сдается мне, страхом протаранена твоя душа…

— Гляди, гляди, как бы тебе язык-то не протаранили, — уже дрожащим полушепотом отвечал Филька.

— Я еще рейса не кончил, что ты, мил человек!

— Будут ждать… рассчитывай.

— Подождут, — твердо заявил Серов. — Я-то пришвартуюсь к Берлину… А вот ты с такими глазами…

— Ну, помолчал бы, ей-богу, — уже смиренно упрашивал Серафимов. — И что тебя тянет молоть языком?

— А подержи собаку на привязи год-второй, взбеситься может. Ты это способен уразуметь? Особенно вот, если на консервах да сухарях… как мы.

Вздохнув, Серафимов проговорил:

— Неладное за тобой давно уже примечаю, но я не думал, что это у тебя от сухарей…

Помолчав, Серов заметил самым непримиримым тоном:

— Твоей-то головой разве можно думать о серьезных предметах? Не душевный ты человек, а потому и назван Филькой. Порой язык у тебя скачет впереди твоего разума. Любопытствую, мать имеется у тебя?

Филька молчал. Позже Рождественский слышал, как Серов покрикивал:

— А ну, что плечом… всей стеной приваливайся. Грейся, любезный…

Усмехнувшись, он подумал: «Милые бранятся, только тешатся».

Утром он увидел: два друга в сидячем положении спали в обнимку.

Неподалеку от Рождественского, над окопами, передвинулся ствол противотанкового ружья, потом показалась стриженая голова Рычкова.

— Доброе утро, товарищ капитан… — тихо приветствовал он Рождественского.

— Здравствуй, Коля. Почему так рано?

— Не спится, не знаю даже, почему так…

Некоторое время они молча смотрели на восходящее солнце. В окопах все еще таился сумрак; ночная тень не торопилась уходить. Со стороны гор тянуло холодком и туманом, низко расстилавшимся над рекой Ардон и над заиндевевшей землей.

Вдруг Рождественскому показалось, будто перед ним совершенно видимо заструился воздух, а дальше по небу сверкнула огненная полоса, сверкнула и сразу померкла. В первое мгновение, когда перед лицом разостлался какой-то дымчато-влажный туман, ему почудилось, словно он внезапно очутился где-то на дне глубокой пропасти, в полном мраке.

— Я ничего не вижу! — простонал он, опускаясь на дно окопа. — Ничего…

— Товарищ капитан, что с вами? — просыпаясь, схватился Серов.

— Подождите, вот… — Рождественский помолчал, осторожно приоткрывая глаза. — Вот, кажется, прошло — вижу! — с облегчением приговорил он и тихо засмеялся от радости.

* * *

Окопные будни — пожалуй, самое мучительное, что переживается и переносится солдатом в тягостные дни войны, — сидит человек да постреливает и ждет — может, будет команда в атаку?.. И она казалась менее страшной, чем копошиться на дне в зябкой яме. До ночи и не ахти кто рискнет выползти на поверхность, чтобы на просторе поразмять затекшие ноги. Так и сидят, и никто не знает, откуда грозит опасность. Коротая время, солдат то прикорнет в промерзлом уголке, то, насупившись, думает о своей семье, вспоминая бывалую вольность и мир на родине.

Но были и такие, как Никита Пересыпкин, — для него молчание — злейший враг. И все же порой он умаивался; голос его затихал с каждым словом, и весь он смирел постепенно, словно объятый грустными воспоминаниями. В то же время покориться этому невольному унынию Никита никак не хотел. Он тотчас доставал губную гармошку, — а играть на ней был мастер, — и начинал выводить что-то. Грустная это музыка выходила. Но только Симонов появлялся в землянке, Пересыпкин тихонько вздыхал и тотчас заматывал гармошку в тряпицу и прятал ее в вещевой мешок.

— Эх, Андрей Иванович, напрасно не любите музыки, — обиженно сказал он как-то. — Вон у вашего ездового-кавказца какая есть!.. Зурной, кажись, называется. Я вчера побывал у них — вынул из мешка этот сердечный, ну чистая требуха из барашки! Приловчился он, ка-ак дунет на ней!.. А она — ууу, уу-у! Эх, мать честная. Животы надорвали хлопцы. Он даже, кажись, маленько обиделся на них. «Ай, ай, зачем смеешься?». И я с ним согласен, — музыка для души, — что чарка водки для солдата, так и несет тебя, так и приподнимает!

— Это для такого, как ты! — с добродушной усмешкой заметил Симонов.

— А то как же!.. И для такого, как я, Андрей Иванович, — нарушая обычное правило, пререкался Пересыпкин, закатывая под лоб небольшие хитроватые глаза. — Чарка в теперешней жизни — дело не лишнее.

— Ты что-то про уток хотел рассказать мне однажды? — напомнил Симонов. — Охотником был, да? Давай.

— До войны, Андрей Иванович, я в колхозе работал. Охотой не занимался. А про уток вспомнилось вот по какому случаю. В воскресный день, как раз в день войны, мы с батей картошку колхозную подпахивали по первому разу. Конь распашню тащит — шагает себе покорно да пофыркивает, хвостом овода лупит. Остановишься — он тянется к зеленой травке. И все было как-то мирно и очень тихо. И знаете, какое в тот момент небо над головой висело?.. И какие жаворонки трепыхались, песни про себя разводили? Прямо грудь распирало от радости, честное слово! В тот час такое во мне состояло чувство, рассказать никак не возможно. Вспомнишь, засосет под ложечкой. И больно, и горестно делается.