Рассвет пламенеет - Борис Беленков

Погода была ненастная: мокрый снег сменялся моросящим дождем. Огромное скопище вражеских автомашин передвигалось лишь по каменистым местам; грунтовые дороги для колесного транспорта становились непроходимыми. Гусеничные вездеходы не успевали вытаскивать машины из клейкой грязи.

Противник закапывал в землю танки. Этим стальным крепостям он придавал противотанковые пушки. По траншеям рассаживались автоматчики. Пространство между узлами обороны простреливалось артиллерией и минометами.

Со стороны Орджоникидзе, у подножья гор Рух-Дзуар и Гудзе-Дзуар, наступали соединениями советских моряков, занимая лесистые склоны, близкие к Гизелю. Стрелковый гвардейский корпус все время выбрасывал вперед правое крыло, ведя наступление с северо-запада, с расчетом закрыть горловину за Алагиром и отрезать немцам путь к отступлению. Стремясь поскорее достичь каменистого места, Симонов приказал Метелеву сделать еще один бросок вперед.

Кто-то из солдат вскочил и сразу же упал навзничь, рядом ахнул второй, хватаясь за грудь. Но вот уже вся рота Метелева неслась вперед. Из-под ног разлетались грязные брызги.

Пулеметная очередь вплеталась в моросящий дождь, и Симонов на бегу мысленно спрашивал себя: «Откуда же станковой бьет? Откуда?..». За грудой серого камня он, наконец, заметил вспышки.

— Метелев! — вскрикнул он. — Правее бьют из-за камня. Уничтожьте пулемет!

Прямо перед ним с земли приподнялся немецкий офицер и взмахнул гранатой. Симонов дал короткую автоматную очередь. Офицер присел, граната взорвалась в его руке. Вокруг бились и замирали трепетные огоньки выстрелов, взбухали дымные клубы разрывов. И затем неожиданно все затихло.

Симонов спрыгнул в траншею, опустился на землю, стиснул лицо руками. Он силился овладеть собой, хотя бы на несколько минут забыться.

— Андрей Иванович, ужасное дело, как вы устали! — заговорил Пересыпкин, присаживаясь рядом с ним.

— Помолчи, — сказал Симонов, но после короткой паузы сам спросил: — Метелев где?

— Они справа приземлились. Кажется, пленному пулеметчику допрос учиняют.

— Захватили живьем?

— А то как же. Живьем — двоих! Вам бы чарочку, Андрей Иванович, — согревающее дело и душе успокоение, а?

— Не надо. — Симонов устало провел рукой по мокрому лицу. — Слушай, Никита, сегодня который раз?..

— На предмет атаки, Андрей Иванович?

— Да.

— Так что батальон тринадцатый раз поднимался. Разрешите, я вашему автомату начинку произведу.

— А патроны есть?

— А то как же! Хорошее дело в бой без патронов! Это я моментально сотворю.

— Ну, ну, давай. Сотвори начинку, пригодится, — сказал Симонов, продолжая сидеть с полузакрытыми глазами, откинувшись к стенке окопа.

Соскочив в траншею, майор Булат заговорил весело:

— Быстрее ланей умчались, прохвосты! Привет, Андрей Иванович. Отдыхаешь?

Симонов приоткрыл глаза:

— Ты-то чего тут лазишь, командир?

— Любопытство одолевает. Думаю: а как поживает Андрей Иванович?.. Мой друг и земляк…

— Вот только тебя и не хватало мне, — устало сказал Симонов. — Командиру полка тут не место…

— Ух, какой ты сердитый сегодня, — рассмеялся Булат.

— По делу?.. Приказывай.

— Комдив интересуется: скоро ли ты пересечешь дорогу, уважаемый? Топаете, топаете медленно, Андрей Иванович.

— Медленно? — удивленно переспросил Симонов. — Тринадцатый раз поднимались в атаку. Медленно!

— По-видимому — так, если противник продолжает вытаскивать из Санибы автомашины для пехоты, тягачи и прочую чертовщину.

— Что же я еще должен делать? — вспылил Симонов. — Может быть, тут положить весь батальон?

— Не горячись, Андрей Иванович… Приказ комкора: спешить отступающих!

— Для меня приказ есть приказ, но… трудно! Артиллерию подайте! «Катюши» где гуляют? Накрыть, чтобы и тряпок от их заслонов не осталось! Благо, собрались в кучу. И как раз было бы вовремя…

— «Катюши» явятся на твой участок. Явятся, Андрей Иванович.

— Вот пусть поработают… А мы и в четырнадцатый раз поднимемся. Пороху у нас хватит.

— А где же комиссар? — поинтересовался Булат.

— Комиссар со вчерашней ночи спешивает врага… Блокирует дорогу к горловине. Вчера со взводом в обход ушел — не знаю, что у него там… Никаких сведения от его группы.

* * *

Рождественский очнулся ночью. Он не сразу все понял, где он и что произошло. Прежде чем приподняться, он долго сгибал руку, чтобы опереться на локоть, и, наконец, ему удалось поднять от земли голову. Ему показалось, что по всей низменности и к черным горам распространялось какое-то бледное сияние. Неестественный свет, разлитый в воздухе, резко очерчивал какие-то предметы, скопившиеся вокруг.

— Это грузовые автомашины, — вспомнил он, — да, они… Вот как мы их вчера!..

Лежа на животе, он долго вглядывался в окружающую его местность.

Свет был непостоянным, прыгающим с места на место, и Рождественский понял, что у Нижней Санибы продолжается ожесточенный бой.

— Нижняя Саниба! — прошептал он, припоминая начало сражения. — Вот она… Машины, целое скопище исковерканных грузовиков!

И уже отчетливо вспомнил, как со взводом Пантелеева он вышел противнику в тыл они подбили до полусотни автомашин, расстреливая немецких обозников. Затем вынуждены были принять неравный бой. Что произошло потом — на этот вопрос он ответить не мог.

— Кто здесь живой? — спросил Рождественский, снова приподнимаясь и оглядываясь вокруг.

Долго и терпеливо он ждал ответа, но поблизости не было слышно ни шороха, ни человеческого стона.

«Куда же девался взвод? — думал он. — Что произошло?». Он торопливо стал шарить по всему телу, желая убедиться, что не ранен, потом попробовал ползти. Неожиданно его рука коснулась чего-то липкого и мягкого… Рождественский содрогнулся, поняв, что это человеческая нога. Он пополз дальше, стараясь побыстрее уйти от этого места. Его мысли становились яснее и отчетливее, и он вспомнил, как упал после взрыва. Что это был за взрыв — он не мог объяснить. Помнилось, что с ним оставалось всего четыре солдата. Остальная часть взвода, должно быть, ушла вперед и где-то здесь продолжала бой. А может быть, они уже соединились с батальоном?

Рождественский не знал, сколько прошло времени после того, как он пришел в себя. Он полз по склону, пытался приподняться, но падал и снова полз…

Из его исцарапанных пальцев сочилась кровь.

Утром его нашли совершенно обессилевшим.

Он услышал знакомые голоса. Открыв глаза, увидел Симонова.

— Ты, Андрей Иванович? — пытаясь улыбнуться, слабым голосом проговорил он.

Усталый после ночных боев, Симонов стоял перед ним, все еще не веря своим глазам, и словно не решался заговорить. Но вот что-то толкнуло его к другу, — руки их встретились в жарком пожатии.

— Который раз я хоронил тебя в своих мыслях, Саша!

— Только бы не в сердце, Андрей Иванович!

— Это уже невозможно.

— Как там с Санибой?

— Саниба наша! Кажется, сегодняшняя ночь окончательно решила судьбу Кавказа.

— Расклевали вы их?

— А разве ты не участвовал?

— У меня неприятный случай… Напоролись на мину.

— А до этого… не помнишь?

— Смутно. Страшно шумит в голове. Значит, они отступили?

— Они привыкли кататься на автомашинах…

— Владеют техникой… — усмехнулся Рождественский.

— Владели, да оставили ее возле Санибы. И ты, Саша, со взводом Пантелеева положил начало их спешиванию. Здорово вы поработали, комиссар!

— Ну, что же, пусть учатся ножками топать.

Симонов спросил озабоченно:

— Ты ходить можешь?

— Как-нибудь…

— Давай, цепляйся за меня.

Рождественского подняли. Одной рукой он уцепился за плечо комбата. Опираясь на него, почувствовал, как хорошо быть рядом с этим человеком. Медленно шагая, сказал:

— Андрей Иванович, мне кажется, что мы наползли на противотанковую мину. Не могу понять, что-то неладно с глазами. Странное ощущение. Может быть, металлическая пыль, а?

— Если бы пыль, ты бы ничего не видел, — возразил Симонов.

Всходило солнце, увеличиваясь до невероятных размеров, но лучи его не проникали сквозь застилавший низменность чад. У лесистых склонов догорали подожженные грузовики, дымились подбитые танки. Симонов неожиданно остановился:

— Саша, смотри! Есть на что полюбоваться… Приятно сознавать, что это результат наших усилий!

Рождественский взглянул на склон горы. По узким дорожкам, словно по сточным канавам, вытекали колонны обезоруженных вражеских солдат. С забинтованными головами, с подвязанными руками, они шли, окруженные конвоем, понурые, сгорбленные, жалкие, в немом отчаянии.

— Вот оно как дело-то для них повернулось, — с усмешкой проговорил Симонов. — Совсем не весело…