Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— О-о!.. — протянул Симонов, грустно глядя на связного. — А раскисать-то нам с тобой не положено… — Затем, помолчав, тепло спросил: — По семье соскучился, да?

«Кажется, и в самом деле соскучился», — хотел было ответить Никита, но вместо этого постарался придать своему лицу боевое и даже развязное выражение. Затем вдруг ему в голову пришла мысль: «Напрасно, Никита, хочешь выдать себя за смелого!». Связной в глубине души считал себя совсем малополезным на войне человеком и тайно мучился этим.

— У каждого болячка на свой манер, Андрей Иванович, — уклончиво ответил он Симонову. — Вот я, например, про уток завел разговор. И знаете, почему?.. Как мы тогда с батей подпахивали картошку, — это было далеко от нашей деревни. У нас приволье!.. Слышу это я — утка потихоньку кряк да кряк, — любопытство разобрало. Дай, соображаю, погляжу — где это она? Ну и пополз, ружьишко было при мне, — после работы собирался пробежать за дичинкой какой-нибудь. Озеро там огромное-преогромное. Из травы выглядываю — на берегу семейка крякв отдых сотворяет. Малыши где как, а мамаша — та поближе к воде. Сперва страсть какое у меня было желание стрельнуть, да залюбовался ими. Наверное, слышит старая беду. Вынет голову из-под крыла, поводит ею, послушает и опять, дура, сунет ее под крыло. А тут ястреб! Э, думаю, утки пусть подрастут, а вот этого гада сейчас прикончу, — бац я по нем!.. А тут откуда ни возьмись жинка моя — бежит!.. У меня сердце замерло — что это она, как угорелая? «Никита, война!». Да ка-ак заголосит! Тут уж мне не до ястреба стало. Баба у меня ничего себе — прижалась ко мне, дрожит вся целиком, смотрит на меня, а глаза у нее, как у очумелой. Знаю, за меня, за детей боится! Ну, а что ей можно было сказать? Чем ее успокоить?.. Тянется, хочет поцеловать меня… и я тоже было подался к ней. Потом черт-те знает, как-то защемило в груди, что даже отвернулся, чтобы не видеть у бабы страшных от перепуга глаз. Тут батя подошел, степенно, спокойно так… Присели мы все рядком, потолковали о том, о сем, но про войну ни слова, — страшно было о ней. Дня через три или четыре вот и пошел!.. И вот теперь жена пишет, — а письма закапаны слезами — я знаю, какие они у нее соленые… «Скоро ты вернешься домой, Никита?» — спрашивает. А разве я знаю, разве сейчас пора!.. Но жинка в новом письме опять за свое. Приду, — написал я ей, — изничтожим гитлеровцев, приду!.. сказано тебе. Ведь я и сам рад бы хотя глазом глянуть на вас, да больно далеко нахожусь.

Сказанные Пересыпкиным слова больно отдались в сердце Симонова: в каждом письме из дому и у него мать-старушка постоянно спрашивала: «Андрюша, может, на побывку бы ты постарался?».

Но он моментально овладел собой.

«Вот оно как, не сразу человек познается! — подумал он. — Обычно нас сразу пленяет солдат-герой, человек находчивый, ловкий, — неплохо, чтобы и красивый при этом, — за которым, как цепочка, удачливость тянется. А Никита, ну что он?.. Думалось — так себе, балагур и выпивала, — обыкновенный… А копани его, — с душой человек. И о семье, как это хорошо у него. Теперь уж пусть и не прогневается — от выпивки отучу его, не будь я комбатом!.. Одурманивать свою голову — это ему ни к чему. Если ты человек хороший, так стремись-ка быть еще лучшим».

Перед обедом Симонова вызвали в штаб полка, — а когда он вернулся, Пересыпкин развел руками и сокрушенно доложил:

— Беда, Андрей Иванович, поварята нас с вами оставили без горячей пищи!

— Как же это так могло случиться? — с добродушной усмешкой спросил Симонов. — Нас с тобой и без обеда оставили!

— А вот как случилось: сижу я тут и поджидаю повара. Вижу, кто-то ползком с тыла нажимает на наш окоп. На спине у него, прямо как башня у немецкого тигра, термос… А фрицы, кто во что горазд, дуют по нашему переднему краю. И слышу: и-и-у-бах! Запахло потом маленько. Но вот слышу — рядом уже сопит. Потом Мирошкин, чисто подбитая танкетка, так и скатился в окоп ко мне.

— Так что же с нашим обедом все-таки? — нетерпеливо поморщившись, спросил Симонов.

— Я же к тому и клоню, Андрей Иванович, — глядь я на него, спина у этого Мирошкина чисто вся в разваренном пшене. Рассупонился он и чуть не обомлел: разворотило его посудину осколком — в дырищу Москву можно увидеть. Что, говорю, накрылся наш супик? — Молчи, говорит, не то наверну я тебя…

— Ну, в общем так, — не дав Пересыпкину закончить, сказал Симонов, — это не беда, что нам с тобой обеда не досталось. Бежать будет легче до высоты. Наступаем сегодня, Никита.

XXIV

Вечером заговорили дивизионные батареи. Заколыхались задымленные фонтаны взрывов; вся высота задышала огнем. На огромном протяжении по фронту засверкали огненные столбы.

— Ракетницы заряжены ли? — спросил Симонов у Пересыпкина.

— Так точно, товарищ гвардии майор! — отчетливо, но немного волнуясь, доложил тот. — Все, как положено…

Над головами, разрывая воздух, свистели снаряды, словно теснили друг друга.

— Наши дают жизни, Андрей Иванович, а?

Взглянув на высоту, Симонов ответил с напускной строгостью:

— Подтяни-ка ремень да помалкивай…

— Есть подтянуть… да помалкивать!

Но как только в действие вступили реактивные минометы, Пересыпкин не выдержал:

— У-у-у!.. Вот это банька, ого! Кабы не промахнулись маленько, по своим бы не поклали, а?..

— Хватит, хватит тебе, Никита!

— Вас к проводу, — позвал Симонова телефонист.

Майор Булат коротко распорядился в трубку: «Время, Симонов, начинай!».

— Есть начинать, — ответил Симонов, медленным движением опуская трубку. Ему хотелось, чтобы еще прошла минута, чтобы взрывы снарядов отодвинулись за высоту.

— Пошли, значит? — спросил Пересыпкин.

Симонов выпрыгнул из траншеи. Через несколько шагов, когда почти приблизились к окопам, он приказал:

— Пересыпкин, ракеты — сигналь!

— Есть ракеты!

К небу взвились оранжевые сполохи. Симонов опрометью рванулся наискосок. Пересыпкин, подскакивая, бежал рядом. Из окопов, из траншей, от угрюмых гор до горизонта на север поднялась могучая советская пехота. Ощетинившись штыками, живая лавина шквалом рванулась к зловещей высоте.

В отдалении Пересыпкин узнал Рождественского, бежавшего впереди второй роты. Взблески снарядных разрывов отдалялись в глубину обороны противника. Артиллерия уступала пехоте вражеский передний край. Но неожиданно по гвардейцам в упор ударило орудие. Снаряды шарахнулись у самой земли. И бег замедлился, люди почувствовали, как сухим дымным жаром задышала земля.

— Впере-ед! — вскинув автомат, закричал Симонов. — Вперед!

Загрохотали гранаты. Где-то за окопами тоскливо защелкал пулемет. Сквозь шевелящийся багрянец дыма Пересыпкин увидел, как впереди из орудийного жерла метнулось страшное жало огня.

— Танк! — закричал он. — Танк!

Где-то близко загудел голос бронебойщика Серова:

— Закопанный в землю танк! Ложись, Филька!

В автоматном треске один за другим раздались три выстрела из противотанкового ружья. Орудие смолкло. Но из серой громады, от ее боковой выпуклости продолжали вспыхивать бледные огоньки пулеметных очередей.

У Пересыпника пронеслась страшная мысль: «Убьют Андрея Ивановича!». Тело его напряглось, и сердце налилось злобой. Он покатился к танку, навстречу свинцовой струе, неудержимо впиваясь взором в серую броню. «Успеть бы, только бы успеть!..» — мелькнуло в голове.

А позади и по сторонам все нарастал грохот. Из вражеских траншей и окопов взлетали комья пламени. И крики, и человеческий стон точно повисли в воздухе, не находя места, где опуститься.

«Скорей, скорей…» — Пересыпкина щипнуло за плечо. Почувствовав боль, он жадно вдохнул воздух. Резануло в бок. «Вот уже близко. Только бы сердце не разорвалось!» — подумалось ему. И наконец, последний изо всех сил отчаянный прыжок. «Успел, замолчишь ты, гад!..».

Напрягая остаток сил, Пересыпкин вскинул руки и повалился грудью на замасленный борт, животом прикрывая дуло дрожащего от стрельбы пулемета.

— Полный, самый полный вперед! — прогремел Серов, рванувшись с автоматом ко второй линии вражеских окопов. — Ружьишко тащи, Филька!

Навстречу сверкнули вспышки ручного пулемета. Над головами свистнули пули — свистнули затем ниже — это уже были винтовочные.

— Ракету! — обронил Симонов, оглянувшись. Пересыпкина рядом не оказалось. «Положат людей!» — мелькнула мысль.

Но вот третья рота понеслась вперед. Опасаясь замешательства, Симонов рванулся и сам, обгоняя солдат. Оглянувшись, он вскрикнул:

— Быстрей!

Мельком он увидел залегшего бронебойщика Рычкова, на ходу приказал ему:

— По пулемету!

Почти в тот же миг грянул выстрел противотанкового ружья. Тяжелое, страшное отстукивание вдруг оборвалось, пулемет захлебнулся. Симонова подгоняла настойчивая мысль: «Быстрей, быстрей!..». догнав Метелева, он крикнул: