Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— Да, — не вытерпев тягостного молчания, заговорил Макс, — этот сумасшедший Клейст — ученик фюрера — напоминает мне одного персонажа из некой поэтической чепухи. Позвольте, я расскажу вам? Однажды я слышал какую-то балладу, кажется, под таким названием — «Ученик чародеев». Этот ученик проникал в тайны учителей и обладал сверхъестественной силой: мог, например, приказать венику отправиться с кувшином за водой. Но от обилия власти он потерял чувство меры, а затем и голову, потому что оказался не в состоянии справиться с вызванными им магическими силами. Как бы не случилось чего-нибудь такого и с нашим Клейстом! Еду, добьюсь его отстранения! Я докажу, что он не то, что для третьей империи нужно сейчас!

— Докажите, Макс, что Клейст — бездарность!

XXXI

Похудевшее, бледное лицо Рождественского почти сливалось с белой наволочкой. Он лежал, вытянув поверх одеяла руки, продолжая свой обычный, ежедневный разговор с лечащим врачом.

— Больше месяца, доктор, как я с повязкой. Хотя бы на короткое мгновение вы могли представить мое положение, тогда поняли бы…

— Но вы отказываетесь понимать меня, капитан… Прошу вас, наберитесь терпения. Ведь у доктора есть и свое положение…

— Мне всю жизнь приходится сдерживать самого себя, и вот живу, как на тормозах. А наши уже погнали врага… Не в силах я, ну, понимаете, я не могу так дальше… Скажите, когда же?

— Через неделю мы снимем повязку. Но ведь все равно сразу не выпишу же я вас, не могу я так поступить…

Помолчав, кусая губы, Рождественский спросил:

— Так это точно, что я буду видеть?

— Всем сердцем желаю…

Вечером Рождественский сидел у окна и слушал, как с шумом и грохотом проходили поезда со стороны Баку. Ему казалось, что движение к фронту с каждый днем все нарастало. И от этого усиливалась тоска, не давали покоя большие, горячие мысли: «Что же, что будет с глазами? Неужели я оторвусь, потеряю дивизию, отстану от батальона?».

Несколько дней подряд Рождественский улавливал слухом чье-то близкое дыхание, а иногда и шорох одежды. Ему казалось, что словоохотливая медсестра Ануш в эти минуты разговаривала с ним с какой-то подчеркнутой вежливостью. И в то же время ее тон становился бесстрастным. Сейчас повторялось то же.

— Ануш, кто здесь, кроме тебя? — неожиданно спросил капитан.

— Никого нет, — ответила сестра, помолчав. — Я одна.

— Но я слышу… дыхание… Не твое дыхание, Ануш…

— Вам показалось, что вы…

— Вблизи дышал кто-то. И вот, почудилось что-то знакомое. Странно…

Смутившись, медсестра скорбно смотрела в лицо больного. Она не находила, что ответить. Тем временем, мягко ступая на носках войлочных тапочек, девушка в больничном халате поспешно скользнула из палаты в коридор. И все же комиссар уловил шорох жесткого госпитального белья. Даже эта легкая поступь показалась ему знакомой.

— Допустим, что мне почудилось, Ануш, — сдержанно проговорил он. — Но зачем постоянно открывается дверь в мою палату?

И снова медсестра не нашла что ответить.

Когда Ануш ушла, Рождественский встал. Выкидывая перед собой трость, он начал исследовать палату. Наткнулся на вторую табуретку и сразу понял, что здесь засиживался кто-то, наблюдая за ним. Но кто? На второй день любопытный посетитель не появился. Все следующие дни Рождественский караулил, ждал, что услышит чье-то дыхание, вслушивался, но в палате было тихо. Ануш не задерживалась и говорила с ним, будто делала усилие над собой.

— Сегодня шторм на море? — спросил Рождественский.

— Да, товарищ капитан, очень сильный шторм.

— Бушует, — улыбнувшись, сказал Рождественский. — Неугомонная сила это море.

— Вы тоже неугомонный, — усмехнулась Ануш.

— А меня не обманывает доктор, что завтра?..

— Нет, не обманывает. Завтра они снимут повязку.

— Я немного волнуюсь, — признался Рождественский.

— Напрасно. Вам бы крепиться следовало.

— Завтрашний день для меня — это все!.. Завтра решится судьба моя. А как хочется, милая Ануш, видеть, видеть… Все видеть!

— Я вас понимаю, еще бы!..

— Мне хочется в общую палату, сестрица.

— Но вы просили оставить вас одного!

— Это прошло. Я хочу поближе к людям.

— Придется потерпеть. В общих палатах нет места. Есть у нас выздоравливающие, скоро их выпишут, тогда можно будет, переведем.

— Хорошо, я подожду. Быть может завтра… Ануш, но тогда и меня скоро выпишут?

— Нет, лечение будет продолжаться.

— А долго?

— Не знаю, но придется… полежать.

На пороге появилась девушка в полосатом больничном халате.

Ануш с упреком покачала головой, взглядом отсылая больную обратно. Но девушка продолжала стоять, прислонясь к косяку дверей. Она словно стремилась проникнуть взглядом сквозь марлевую повязку на больных глазах Рождественского. Ее очень обрадовало, что его губы вновь налились здоровой кровью, такие знакомые и подвижные… эти губы. Она сделала робкий шаг, чтобы подойти ближе, чтобы стать рядом с ним. решительным движением медсестра преградила ей дорогу.

— Все же волнуетесь? — продолжала Ануш, стараясь отвлечь настороженное внимание больного.

— Странно это слышать от вас, — воскликнул Рождественский. — Представьте — через год, может быть, немного позже, война окончится…

— Все может быть.

— Не «все может быть», а так должно быть, сестрица. И снова будет радость на этой родной земле, поля зазеленеют и зацветут сады… А если с моими глазами плохо…

— Напрасно вы говорите так, поверьте! — неожиданно прозвучал голос Лены.

Лена решилась. Она шла к нему, еле передвигая дрожавшие ноги. Медицинская сестра снова пыталась преградить ей дорогу.

— Извините, — умоляюще сказала Лена, обходя Ануш. — Ну, извините меня, пожалуйста. Я не могла совладать с собой…

— Лена! — чуть слышно произнес Рождественский, протягивая к ней руки. — Ты, Аленка?!

— Но мне же нагорит от врача! — растерянно проговорила Ануш. — Больному запрещено… Вы обещали молчать.

— Аленка!

— Я, Александр Титыч, это я — Аленка…

Она ткнулась лицом ему в плечо. Его руки мягко опустились на ее пушистые волосы. Он тихо заговорил:

— Как я хочу увидеть тебя. Но не вижу… Нет, не вижу, Лена.

— Увидите.

— Но может и так быть…

Он сказал это неспокойно, а Лена затрепетала от страха. Ей показалось, что он уже не верить в прозрение и уже подготовил себя к страшному часу.

— Нет, нет! — запротестовала она. — Завтра!..

Помолчав, Рождественский ответил:

— Если во что-то утрачивается вера, человек должен создать себе новую веру. Потерять зрение очень страшно, но я не складываю оружия и не считаю себя побежденным. Найду я, Лена применение своим рукам…

— Напрасно вы так говорите. Подождите. Только ночь… Завтра… Наши громят противника, Александр Титыч!

— Знаю.

— Гитлеровцы отходят с Северного Кавказа.

— Знаю, у меня бывает помполит госпиталя. Я в курсе дела, Лена.

— Ну вот, что же еще вам сказать?..

Она действительно не знала, что же ему сказать. Разве о том, что Мария пропала без вести, как сообщает Рычков? Нет, нет — об этом пока что ни слова!

— А как твое здоровье, Аленка? — поинтересовался Рождественский.

— Была контужена. Воздушной волной ударило по ногам. Уже все прошло. Скоро выпишусь. Меня лечили в этом же госпитале, Александр Титыч…

— Больной, — умоляюще проговорила Ануш, — мне же нагорит от врача, войдите в мое положение.

— Да, да, не будем подводить сестрицу.

— Ну, до свиданья, — тихо проговорила Лена.

— До завтра.

Лена остановилась у дверей, пристально вглядываясь в лицо Рождественского. У нее не хватило сил перешагнуть порог, оставить его одного. Но напротив стояла неумолимая Ануш, указывая глазами на коридор. Глубоко вздохнув, Лена вышла. Она торопливо спустилась этажом ниже, в терапевтическое отделение.

— Чем вы возбуждены так? — спросила ее медсестра отделения. — На вас лица нет, больная!

Лена что-то ответила, сама не поняв что. Шмыгнула под одеяло, отказавшись от ужина. «Он не отдает себе отчета, что говорит, не понимает, он не хочет понять, как страшен мрак… если вдруг…» — шептала она, а по ее щекам катились и катились слезы.

Утром Лена спешила в палату Рождественского с твердым намерением сказать, что она никогда не оставит его. Что бы ни случилось, я с ним! — думала она, торопливо поднимаясь на третий этаж. И вдруг мысленно спросила у себя: «То есть как это с ним?». И перед глазами точно встала Мария, встала во весь рост. Она смеялась не зло, а с сожалением, как смеются люди, знающие цену каждому человеческому поступку, затем будто склонилась и жарко шепнула ей в лицо: «Не надо так!». Но кто-то другой, невидимый, тихонько подтолкнул Лену: «Скорей!».