Рассвет пламенеет - Борис Беленков

— В общем, чем муж построже, тем он жене милее, да? — засмеялась Магура, побуждая Лену к дальнейшей беседе — может, полегчает девушке.

— Не знаю, Тамара Сергеевна, может, и так, а может, и не так. Мы с вами, похоже, по-разному понимаем счастье. По мне оно означает: любить человека душевно, вот так любить, как Андрей Иванович говорит. Одним словом, чтобы любить не такой любовью, какая бывает к другому полу. Как у некоторых случается… Этим только бы с кем-нибудь да связаться, будто короткая связь способна принести счастье. Мало им надо. Разве этим можно окрасить свою жизнь, не ощущая все время счастья любви к хорошему человеку?

— Ты права, Леночка, — серьезно сказала Магура, — любить хорошего человека, это в самом деле большое счастье.

— Но почему же между вами с Андреем Ивановичем неопределенно?..

— Я вижу, ты неправильно поняла меня, — сказала Магура. — В наших отношениях наступило потепление, Леночка. Пришло оно, правда, не сразу… И не само по себе так у нас все получилось. Потепление наступило постепенно, знаешь, как это бывает весной?.. И потом, — она засмеялась, — у нас не вода же, а кровь в жилах.

— А вы не боитесь заморозков? Весенних, знаете, — бывает, что потепление наступает слишком рано! А то застынет и кровь!..

— Ты думаешь, что только случай, обстановка нас сблизила? — возразила Магура, продолжая улыбаться. — Нет, наши отношения сознательные…

Лена заставила себя улыбнуться Магуре. Она сидела рядом с Тамарой Сергеевной, подобрав под себя ноги и опершись локтем на колено, взяв в маленький кулачок свой покрасневший подбородок. «А вот у меня только «обстановка», — с душевной болью думала она. И никакого понимания… Эх, дура же я, дура. Влюбилась в семейного человека. И вообще, нашла же время для такого серьезного дела! Подумаешь, глотнула вольного воздуха! Девчонка! Больно скоро тебе захотелось стать самостоятельной!».

— Я рада за вас, рада, что вам никто не мешает, — громко и резко сказала она и тяжело поднялась со своего места. — Мне думается, что между вами получается правильно. Я, Тамара Сергеевна, завидую вам. Все у вас как-то лучше…

Лена чуть было не сказала: «лучше, чем у меня», но вовремя прикусила язык. Встав, она отвернулась и нетвердой поступью пошла к раскрытым дверям. Холодная струя воздуха пахнула ей в разгоряченное лицо. Дул резкий встречный ветер, но Лене все было душно, как будто продырявили грудь и легким не хватало кислорода, и она усиленно глотала воздух. «Нужно собрать всю силу и волю, чтобы овладеть собой, подавить свое ненужное, неправильное чувство», — думала девушка и вся замирала от этих страшных для нее мыслей. Чувства никак не хотели слушаться разума. И все же постепенно ею овладевало какое-то злое, почти беспощадное к себе чувство.

А на каменистый берег с сердитым ревом бросались разъяренные волны. Море бугрилось под лохматыми, низко обвисшими тучами. Впереди серела не покрытая снегом земля Советского Азербайджана.

XXXIV

Трудно было Лене бороться с охватившим ее чувством одиночества, хотя девушка и понимала, что она сама его выдумала. По-прежнему все относились к ней дружески. Ей казалось, однако, что это просто ей сочувствуют. На вопрос, почему она такая грустная, Лена как бы говорила своей тихой улыбкой: рада бы чувствовать себя, как прежде, да не могу.

А впрочем, она даже Магуре не позволяла до конца понять, что творится в ее душе. На попытки разговориться с ней отвечала уклончиво или отмалчивалась. И лицо ее было все время так сосредоточено, что Тамара Сергеевна решила не приставать больше с вопросами, дать ей время успокоиться и взять себя в руки.

Но время шло, поезд устремлялся дальше и дальше, а спокойствие не приходило к Лее. Ее угнетала не только неразделенность чувств, но невыносимо жаль было, что утрачивалась простая человеческая дружба с Рождественским. Однажды у нее возникла мысль, которая не покидала уже ее больше: вот подойти бы к нему и сказать откровенно: да, полюбила, сама в этом виновата, но я не претендую ни на что, поверьте! Разве нельзя хоть дружить? Зачем нужно такое говорить, — на этот вопрос она не желала искать определенного ответа. Честно поговорить бы с ним и только.

Затем Лене начало временами казаться, что Рождественский замечает ее страдания и угадывает причину их потому и избегает возможности оказаться с ней наедине. «Неужели он, в самом деле, все понял? — думала она и удивлялась, что это теперь как будто не смущает ее. — За свою любовь к нему, за эту вину я готова уплатить настоящую цену, — горько думала она. — Но как он отнесется все-таки к моему признанию? Смогу ли, поговорив с ним, побороть себя или хотя бы сделать вид, что поборола, смирилась с невозможностью нашей любви». И на этот вопрос тоже не находила вразумительного ответа. Продолжая искать подходящего случая заговорить с ним, рассуждала, успокаивала себя: «Ну и что же, что он, быть может, промолчит, ну и что же из этого? Пусть он даже ударит меня своим ледяным спокойствием, — все равно я должна сказать ему все откровенно!».

Решимость, однако, часто пропадала, а вместо нее являлось презрение к себе. Оно, правда, было тоже неустойчивым, мимолетным и гораздо более слабым, чем те чувства, которые толкали ее на ненужное и унизительное объяснение.

Давно уже миновали Баку. Эшелон подходил к перрону станции Тбилиси. Предполагалась длительная остановка, чтобы произвести санобработку личного состава. Лена знала, что она и Рождественский, как только что выписавшиеся из госпиталя, не нуждаются в санобработке, и надеялась, наконец, остаться с ним наедине при эшелоне.

И в самом деле Симонов увел батальон в баню, и они остались одни в штабном вагоне. Лене вдруг захотелось броситься к капитану, расплакаться и поцеловать его улыбающиеся губы. Словно уже чувствуя горячее прикосновение его лица, она на мгновение зажмурилась от счастья. Но когда открыла глаза, Рождественский по-прежнему стоял на почтительном расстоянии от нее.

— Вот и опять только вдвоем мы, — и смущенно, и как-то неловко сказала она с такой грустью, как будто в этих словах заключалось невыносимо обидное для нее.

— Да, действительно, — негромко отозвался он и улыбнулся. — Вот начну я сейчас ухаживать за тобой, Аленка.

— Да где уж вам, Александр Титович, «ухаживать»! — возразила она тоном насмешливого сожаления. Рождественский невольно насторожился, уловив странные интонации в ее голоса.

— А почему бы и нет? — наморщив лоб, шутливо спросил он. — Ты что же полагаешь, что я не способен на такие подвиги? Вот я сейчас за кипяточком схожу. Попьем с тобой чайку. Хорошее это дело в фронтовой обстановочке.

— Боже мой! — словно простонав, проговорила девушка. — Ну, какой же вы, ей-богу! Решили чаем утешить меня!

При всем желании Рождественский не мог не догадаться, к чему она ведет. Он быстро подумал: «Как же дать разговору другое направление?». В это время Лена шагнула к нему. У немного напуганного комиссара внезапно возникло странное желание: взять ее подмышки, приподнять и хорошенько встряхнуть, чтобы очнулась!.. Встряхнуть, но потом бережно поставить на то самое место, где она только что стояла. Тем временем Лена сделала еще шаг, а он еще ничего не сделал и не сказал. Только лицо его покраснело, да шире раскрылись глаза, в которых явно отражалось сожаление. Ему хотелось бы не слышать того, что, как он предчувствовал, скажет она сейчас.

Лена внимательно смотрела на него. Голова ее была высоко поднята, потемневшие глаза расширились. От этого у настороженного Рождественского сердце стало биться тише. Что-то из глубины души побуждало его вскрикнуть: «Не надо! Пусть между нами все останется так, как было прежде». Но он так и не успел ничего сказать. Лена в это время сделала последний и решительный шаг. Подступив вплотную, положила свои руки ему на плечи и, жаром дохнув в лицо, быстро заговорила. Так быстро, что он почти не разобрал слов, а только разглядел, как пылали ее лицо и глаза, как болезненно дрожали красиво изогнутые, небольшие губы. Его руки тотчас медленно и тяжело, как бы вопреки его желанию, приподнялись. В ту же минуту Лена затрепетала от боли и стыда, почувствовав, что он отстраняется от нее.

— Так я схожу за чаем, — негромко, но твердо сказал он, отступив на шаг. Подчеркнуто медленно взял чайник и, не произнося больше ни слова, полез из вагона.

Лена побледнела от стыда. Устремив глаза на спину удаляющегося комиссара, в замешательстве она порывалась то окликнуть его, то молча побежать за ним. Так и не приняв решения, невольно сделала шаг вперед. Затем, будто встрепенувшись, выскочила из вагона, бухнув на цементированную платформу каблуками кирзовых сапог. Рождественский тотчас оглянулся, медленно остановил на ней предостерегающий взгляд. Лена увидела в этом взгляде столько укора, что сразу остановилась и замерла.