Дорога неровная - Евгения Изюмова

- Хорошо, Николай Константинович, живите еще неделю, но если будут безобразия с вашей стороны - пеняйте на себя.

- Что вы! - Смирнов коснулся ладонью груди, покаянно наклонил голову. - Даю честное благородное слово! За неделю, думаю, все образуется.

Во время обеденного перерыва Павла сходила домой - Сталинская была как раз за железнодорожными станционными путями, на которые смотрели окна ее кабинета - чтобы предупредить мать, о своем ночном дежурстве: заболела одна из дежурных. Альбина же, всегда охотно дежурившая ночью, почему-то не захотела подменить заболевшую.

- Во-во, - заворчала сразу мать, - вечно у тебя не как у людей, все начальники - как начальники, а ты сроду за всех сама работаешь, скоро и за уборщиц будешь полы мыть.

Ефимовна опять жила со старшей дочерью: не с кем было оставлять Шурку, а Дуся, как и Павла, тоже работала днем. Ей предлагали комнату в общежитии, но Дуся отказалась: Виктору осталось служить недолго, а ей одной было жутко находиться в пустой общежитской комнате, где кроме казенной кровати да стола, ничего не было. Да и Виктор не хотел, чтобы жена жила отдельно от матери.

Дуся теперь меньше смеялась и шутила, похудела: переживала из-за смерти первенца Коленьки. Он был младше Шурки на два месяца, и случилось невероятное: новорожденные тетушка с племянником стали молочными братом и сестрой - то Павла кормила грудью малышей, то - Дуся. Но не суждено было жить Коленьке: родился с пороком сердца.

Вообще жизнь у Павлы и ее детей складывалась не столь удачно, как у сестер. Правда, Василий разошелся с Физой, но женился вновь, и растут у него двое сыновей - не угас род Егора Ермолаева. О Розе и говорить нечего - все у нее в полном порядке: любящий верный муж, смышленые сыновья. Материально Насекины обеспечены хорошо, живут в отдельном финском доме в поселке военнослужащих с красивым названием - Белый Яр на северо-западной окраине Тавды.

У Зои было иногда не все ладно да гладко, да ведь во многом она, как считала Павла, сама виновата, однако всегда помогала попавшей в беду сестре, которую не раз из-за скверного заносчивого характера увольняли с работы, заодно и служебной жилплощади лишали. Тогда Зоя шла к сердобольной старшей сестре с повинной головой: «Паня, помоги!» И старшая сестра забывала все обиды, нанесенные ей, прощала и помогала: давала кров, устраивала на работу. Встав на ноги, Зоя мгновенно все забывала и начинала относиться к Павле с прежним презрением и превосходством.

Что касается собственной жизни, то Павла только себя винила за многие неудачи: не закончила учебу в педучилище, выскочила замуж за Копаева семнадцати лет. Куда ни глянь, а все судьба норовила к ней повернуться не лицом, а боком.

В двадцать шесть лет Павла Дружникова осталась одна - ни вдова, ни мужняя жена: Максим так и не вернулся с фронта. Был он горячим и вспыльчивым по характеру, безрассудным ревнивцем, хотя и сам изменял жене, но лишь сейчас Павла поняла, что и впрямь жила с Максимом как за каменной стеной, не зная забот и хлопот - все заботы о семье на свои плечи взвалил Максим. Он же помогал и сестер с братом на ноги ставить. А без него хватила горя и лиха с избытком.

Конечно, не у нее одной война мужа отняла, да ведь вернулся Анищенко из его отделения, Панов приехал. Оба потеряли на фронте по ноге, но живые же, живые! А Максима нет. Теперь она точно знает - нет. Однажды ей довелось по газетным делам побывать в Жиряково, и она посетила своих прежних подруг-солдаток, с кем переживала лихую военную годину, с кем оплакивала погибших мужей. И жена Александра Кожевникова рассказала ей, что Бочкаревы получили от кого-то письмо, где было написано, что Максим с Александром в одном бою пострадали: Кожевникова ранило, его в санбат отправили, он по дороге умер, а Максима нигде не нашли.

Деревенька, где шел бой - небольшая, Чернушка называется. Шесть раз из рук в руки переходила, пока не отбили ее у фашистов окончательно. Неизвестно, почему так упорно командование кидало войска на приступ затерянной среди болот деревеньки, может, сковывало этим продвижение немцев вперед, вполне вероятно, что это было и простой ошибкой, но солдаты, повинуясь приказу, утопая в не застывшем еще болоте, упорно шли в бой.

Максим был всегда впереди своего отделения, однажды бесстрашно во время первой атаки ворвался в офицерский блиндаж, вскинул над головой гранату и закричал яростно: «Ложись, гады!» - и выдал свой замысловатый мат. Погибали бойцы, а Дружников словно заговоренный - здоровехонек и даже не ранен был, лишь глаза удало посверкивали.

После шестой атаки, когда немцы не выдержали и отступили, собрались уцелевшие тавдинцы вместе, а, отделенного, Максима Дружникова - нет. Точно знали, что среди раненых, которых отправили в тыл, его не было, среди убитых - тоже. Бросились искать по лесу, да где там! Метель да ветер сделали свое дело, все позамели, где-то под снегом либо в незамерзшем болотном «окне» и остался Максим - убитый или раненый. А тут приказ получили: «Вперед!» И пошли вперед друзья-солдаты, так и не разыскавшие Дружникова.

Долго плакали Павла и Нюра Кожевникова по своей невеселой молодости, обняв друг друга, но Павле как-то стало легче - что-то прояснилось: раз нет Максима среди живых и раненых, значит - погиб. Не такой был человек Максим, чтобы и в плен сдаться. И все-таки саднили душу его слова, что если будет покалечен, то не вернется. Из-за этих слов и жила Павла одна столько лет, думая, что вдруг Максим все же объявится.

Ну почему, почему судьба не сохранила Павле мужа? Может, правда, как мать говорила, все дело в бабкином проклятии? Потому судьба и гнет Павлу в дугу, и детям ее несладко: у Виктора сын умер, Гена от эпилепсии никак не излечится, ему даже не разрешили учиться, и он едва окончил четвертый класс, правда, сейчас в ремесленном училище учится на маляра. Лида живет у Розы, почему-то на мать косится, невдомек Павле, что родная дочь верит наговорам теток на нее: зудели тетки Лиде в уши, мать-то, дескать, и такая, и сякая - неумеха, про детей мало думает, мало законных, вон еще и нагулыш есть - Шурка. Сравнивала Лида их благополучное житье-бытье с жизнью своей семьи, веря искренне в доброжелательность тётушек, в то, что именно мать во всем виновата - в неустроенности собственного быта, бедности, все чаще и чаще поддакивала теткам, постепенно попадая в странную нравственную зависимость от них. И уже не к матери, к теткам шла за советом, к ним шла с радостью и горем.

Обо всем этом Павла думала не раз, размышляла и сейчас, лежа на кушетке в комнатке, где отдыхали ночью дежурные администраторы.

Тихо в гостинице. Только слышно, как на станции бегает, пыхтя и посвистывая, маневровый паровозик-«кукушка». Брякают буферами вагоны. Можно бы и заснуть, но не спится. В тавдинской гостинице приезжих бывает мало, в основном - проверяющие из области. Приедут, поживут дня три-четыре, шумно «погудят» вечерами с теми, кого проверяют, и уедут с туго набитыми сумками. А такие постояльцы, как Смирнов, бывают еще реже, чаще всего молодые офицеры, приехавшие служить в «зоне», пока не предоставят квартиру на Белом Яру.

«А Смирнов этот - ничего, красивый мужчина, и, видимо, начитанный, лицо у него умное, интеллигентное», - подумалось неожиданно Павле.

А «кукушка» все покрикивала-посвистывала, нагоняя дремоту, и Павла тихо погружалась в сон, но находилась пока в том состоянии, когда на грани сна еще воспринимаются посторонние звуки, а то не услышала бы осторожные шаги по коридору. Павла встрепенулась, поправила одежду, вышла в администраторский закуток и увидела, как из кубовой, где всегда был кипяток, в старой рубашке и мятых брюках вышел с чайником в руке Смирнов - грустный, поникший, еле передвигая ноги. Он растерялся, увидев Павлу, ведь когда шел в кубовую, никого за барьерчиком не было. Но это в первую секунду, а в следующую уже расправил плечи, заиграл глазами, улыбнулся:

- Это вы? Добрый вечер.

Павла тоже улыбнулась и развела руками, мол, кто же еще, и ответила:

- Доброй ночи, пожалуй.

- А мне вот не спится, чаю захотелось, - объяснил Смирнов свое появление. - Вы не составите мне компанию?

- Что? - растерялась Павла, еще не пришедшая в себя оттого, что вот сейчас думала об этом человеке, а он - тут как тут. - Да-да! С удовольствием! - Павла широким жестом пригласила Смирнова зайти за барьер. - Проходите, здесь у дежурных всегда есть и сахар, и чай для заварки.

- Ну, это есть и у меня. И даже конфеты. Сейчас принесу. А то, может быть, - он нерешительно замолчал, потом предложил, - ко мне поднимемся?

Павла отрицательно покачала головой. Смирнов настаивать не стал, поставил чайник на стол и поднялся к себе в номер. Вернулся в глаженой рубашке, аккуратно заправленной в брюки, с бумажным кульком, где были конфеты, и пачкой галет в руках. Павле почему-то понравилось его внешнее преображение, она почувствовала, что ее щеки слегка потеплели.