Дорога неровная - Евгения Изюмова

- Завтра схожу в одно место.

Но куда он мог пойти, человек, не приспособленный к жизни, не умевший забить гвоздь, расколоть полено, привыкший только повелевать?

На следующий день Смирнов отправился на один из заводов, потом на другой, третий, но всюду были нужны рабочие, а не экономисты. Так прошла зима, наступила весна. Смирнов, так и не найдя подходящую для своего самолюбия работу, начал даже кое-что продавать из своих вещей и вновь ударился в запой, но однажды вдруг сообщил:

- Я хочу поехать в Тюмень. Там город больше, с работой, наверное, легче. Не хочешь со мной?

- Ну что же, Тюмень так Тюмень, - ответила Павла спокойно, подумав, что их отъезд, может быть, укрепит ее шаткое семейное счастье, утихнет и непонятная ненависть родных к Смирнову.

Ефимовна, узнав о решении старшей дочери, заполошно закричала:

- Панька, да ты в уме ли? Поехать с неизвестным мужиком да незнамо куда! Окстись, девка, а то за волосья оттаскаю! - но Павла никак не отреагировала на ее возмущение, и мать спросила деловито. - А Шурка-то как?

Павла улыбнулась:

- Мам, я же не маленькая. Мы с Колей договорились: пусть пока с тобой поживет, а как мы устроимся, так и ее заберем. Деньги присылать будем.

- Да ведь у Розки двое, кто за ними смотреть будет, коли я с Шуркой останусь? - возразила мать.

- Мама, как же мои дети росли, когда тебя рядом не было? Неужели ты не понимаешь, что я люблю Николая? А Розины дети больше Шурочки, Толик вон уже и в школу ходит.

- Ой-ей-ей! Любовь каку-то выдумала под старую-то… - прямолинейно, как всегда, выразилась Ефимовна. Странно ей было слышать, что Павла, которой уже почти под сорок, о любви заговорила. - Вот бросит он тебя. Поматросит да бросит. Как жить с таким: нож наточить, и то не умеет? Смехота, а не мужик, то и мужицкое, что в штанах, за тем, видно и тянешься.

- Ой, мам, отстань! - сверкнула глазами Павла.

И Ефимовна замолчала. Она до сих пор боялась таких посверков глаз Павлы, хотя держалась с ней всегда более раскованно, чем с младшими, потому что Павла чаще всего отмалчивалась, редко позволяя себе ссориться с матерью. Младшие же сразу начинали огрызаться, а как выросли - так и грубить. К тому же брал свое и возраст, подступали болезни, и все чаще Ефимовна чувствовала себя зависимой от младших дочерей, потому что не было у нее пенсии. И если Павла и Максим по доброте своей душевной содержали ее с детьми, никогда не попрекая ее, довольно сильную и здоровую женщину, способную работать, то младшие дочери, у которых она всегда была на положении домработницы, могли сделать это запросто, вот и отводила Ефимовна душу с Павлой, намолчавшись у младших.

Тюмень, город юности, встретил Павлу неласково. Лил дождь. К тому же было воскресенье, учреждения не работали, вот и пришлось сутки сидеть на переполненном вокзале. Нашли уголок, притулились сначала у окна на чемоданах, а потом часть скамьи освободилась, на ней они основательно и устроились.

Смирнов немного выпил в поезде и был оживлен, сыпал анекдотами. А Павле было грустно: какая жизнь их ждет? Все неясно и зыбко, как в тумане, потому что ехали фактически наобум, надеясь завербоваться куда-нибудь на север тюменской области, где, по слухам, приличные заработки. Тревожило и то, как там Шурка, Лида, Гена? Вышла из вокзала покурить - укоренилась у нее военная привычка - не утерпела, подошла к газетному киоску, купила конверты и почтовую бумагу. Тут же, возле киоска, наскоро написала письмо, опустила в почтовый ящик на стене вокзала. И вновь жадно закурила.

- Держите! Держите! - отвлек ее от дум крик. - Да держите же! Помогите!

Павла повернула голову на крик и увидела, что от привокзального ресторана бежит, неловко переваливаясь с боку на бок, дородная буфетчица, а впереди - всклоченный парень в помятой одежде, с двумя бутылками водки в руках. Он перепрыгивал через кусты в скверике, через невысокие деревянные бордюрчики, лавировал среди кричащей суетливой толпы. Лицо у него было испуганное, но вот-вот, и он спрячется в толпе, по-крайней мере, парень, видимо, на это надеялся. Буфетчица тоже это поняла и в бессильной ярости запустила вслед вору бутылкой водки, которая была у нее в руке. Бутылка грохнулась об асфальт, брызнули в разные стороны осколки, задели кого-то, и пострадавшие обрушили на буфетчицу поток брани:

- У-у! Шалава!

Но ее призыв о помощи все же был услышан, и несколько мужчин преградили путь вору. Парень метнулся в одну сторону, в другую, оглянулся затравленно: буфетчица тоже приближалась, на лице у нее застыла зловещая ухмылка, дескать, попался, голубчик. И тогда вор вскинул над головой бутылки, словно гранаты, и бросил их себе под ноги, едва успев зажмуриться от стеклянных брызг. Так его и подхватили под руки - с крепко зажмуренными глазами, с руками, безвольно брошенными вдоль тела. И такая безысходность была в его фигуре, что Павла подумала: ведь и она, как этот парень, бежит по жизни, убегая от несчастий, а они все равно ее настигают. Вот и сейчас она, как он, словно с зажмуренными глазами стоит, боится открыть - что там вокруг и впереди ждет ее? Но парня смеющиеся мужики отпустили, несмотря на причитания буфетчицы, ведь в руках у него ничего не было, а что бутылки разбил, так буфетчица и сама упражнялась в «гранатометании». Он пошел прочь сначала осторожно, не веря, что свободен, а потом скакнул в кусты и - был таков. Буфетчица возмутилась:

- Ироды, что вы сделали, его же в милицию надо свести, он же должен хотя бы за разбитые бутылки заплатить!

Один из мужиков пресек ее:

- Тетка, хватит, бузить, ты втрое больше заработаешь на нас же, оправдаешь свои бутылки.

Да, парню сейчас повезло. Повезет ли ей? Правильно ли она сделала, что уехала со Смирновым?

В душе у нее шевелилась обжигающая вина перед семьей, оставленной в Тавде. Она и Смирнов были уже на вокзале, когда прибежали Гена с Лидой - Павла не сообщила им о своем отъезде, лишь оставила записку на столе. Оба, набычившись, смотрели на Смирнова, и когда Павла сказала детям: «Ну, попрощайтесь с дядей Колей», - Лида заносчиво вскинула голову, обожгла мать злым взглядом и, схватив брата за руку, помчалась прочь: девушка люто ненавидела этого человека, разрушившего, как ей казалось, их семью. Ей было невдомек, что семья стала рушиться с ее уходом к Розе, ей, как и всей родне, непонятна была душа матери, чье поведение девушке казалось скверным, и уж совсем безумством Лида считала решение матери уехать. И чтобы она еще стала прощаться с этим пьяницей?!! Да никогда!

Лида опомнилась на пешеходном мосту, переброшенном через железнодорожные пути, вспомнила, что и с матерью тоже не попрощалась, ринулась обратно, все так же волоча за собой Гену. Но матери на перроне уже не было, а номера вагона ребята не знали. И тогда хлынули слезы из глаз, потому что Лиде показалось: никогда она не увидит мать. Глядя на нее, и Гена зашмыгал носом. Павла об этом не знала, как не знали и дети угрызений совести матери, забившейся в уголок своей полки - она готова была уже сорваться с места и выскочить из вагона, чтобы вернуться к детям, но поезд плавно тронулся, поплыли мимо перрон и кусты акации, что росла за ним.

Павла поехала искать лучшую долю и надеялась, что найдет ее.

Павла рассказала Смирнову об увиденном, лишь о своих невеселых думах умолчала. Смирнов, оторвавшись от газеты, произнес:

- Кстати, пора бы и нам подзаправиться. Надо бы в ресторан сходить, а, Поля? - и замер в ожидании, что Павла ответит. А та вынула из кошелька сто рублей, подала Смирнову. Это был весь их капитал, потому что большую часть денег от расчета в «Севере» она отдала матери, думая, что при скромных потребностях оставшихся денег хватит до первой получки.

- Купи пирожков да бутылку ситро, - сказала она.

Смирнов пошел в ресторан.

Шли минуты, текли часы, а его все не было. Павла боялась отойти от вещей: на вокзале шныряли подозрительные типы, а попросить соседей по скамье приглядеть за вещами постеснялась - у тех своих забот полон рот: вторые сутки не могут купить билеты.

Смирнов появился к вечеру пьяный, плюхнулся, довольный, на скамью, подал ей два пирожка в замасленной рваной бумаге:

- Вот поешь. А ресторан - вполне приличный, но это - не Москва, не Хабаровск и даже не Краснодар.

- Ты где был? - возмутилась Павла.

- Как где? В ресторане.

- Ты что? Пропил деньги?

- Деньги! Разве это деньги? Паршивые сто рублей! Да у меня в Хабаровске такие бумажки на шкафу пачками валялись! - презрительно фыркнул Смирнов.

- Здесь тебе не Хабаровск, и ты не работник крайкома, ты… ты… - Павла силилась найти подходящее слово, но Смирнов опередил ее, надменно выгнув бровь:

- Что такое? Ты укоряешь меня своей жалкой сотней? И вообще, кто ты такая? Иди куда хочешь! - и тут же, склонив голову на плечо Павлы, заснул.

Два чувства боролись в Павле: гордость и самолюбие. Гордость велела сбросить с плеча красивую растрепанную голову. Самолюбие зудело ехидно: «Ты думала, и впрямь, Смирнов искренне привязался к тебе? Да у него, небось, таких, как ты, сотни были, сам похвалялся. Сорвалась с места, взбаламутила всю жизнь, а теперь как? Обратно, да? Ну-ну… Что же люди подумают?» - жаркая волна стыда, словно кипятком, окатила ее с ног до головы.