Пеший камикадзе, или Уцелевший - Захарий Калашников

мало об этом известно»; Егор помнил только то, что сын был совсем крохой — забавным и с редкими зубами во рту, смешно коверкающим слова, которые хотелось повторять за ним снова и снова, будто это были волшебные заклинания, возвращающие в те времена, когда могло быть всё иначе или можно было почти всё изменить, возвращающие в прошлое. Единственное прошлое, в которое хотелось вернуться.

«Давай договоримся, ты не будешь расти. Навсегда останешься для меня таким маленьким и замечательным, хорошо? — бывало повторял Егор сыну, который топил шоколадную конфету в крошечном кулачке, как в печи, и безо всякой лжи и лукавства отвечал: халасо!» Что Егор поставил на кон? Что лежало на другой чаше весов? Что положил туда, на другую — против счастья Кати и Матвея? Своё физическое уродство, своих друзей — своих братишек, неотмщённых солдат, брошенных солдат, которые каждую его ночь лежали в кроваво — коричневой пыли под колёсами искорёженного БТРа, там, у изъеденной взрывами фугасов красной кирпичной стены «Красного молота»? Свой чудовищный цинизм, свою боль и всегда плохое настроение, и пару «мёртвых» спецназовских девизов, не «работающих» в мирной жизни? Перед глазами появились другие люди, они парили под потолком его комнаты, заполняя пространство собой, занимая всё свободное место, что казалось, его уже не оставалось даже для Егора: Грек, Чуприс, Ванька Бондаренко, Юра Крутий, Михалыч в зелёном берете с парнями из отряда и Алисой, опрятно одетая Анжела и девицы из «Донбасс — Палас», хмурый полковник Крышевский, Игорь, обнимающий отца за плечи, надзиратель Аллагов, мать, отец, генерал Рябинин, раненный Зырянов, убитые Сом и Трубач.

В пять пятьдесят шесть утра, за четыре минуты до сигнала будильника, глаза Егор открылись. Это не было совпадение или случайностью. Так случалось всегда, когда предстояло что — то важное, какое — то дело и опаздывать было нельзя, срабатывали внутренние часы со своим таймером. Он продрал глаза и прислушался к окружающим звукам. Так он тоже поступал постоянно. Медведчук по всем признакам поднялся и, прежде чем занять ванную комнату, включил чайник. Егор через дверь уловил его напряжённое тяжёлое гудение при нагреве, которое продолжалось не меньше минуты, прежде чем превращалось в утробное бурчание воды. Егор бросил взгляд на соседа, Песков крепко спал в своей кровати. В эту минуту раздался резкий и долгий, торопливый стук в дверь. Кто — то очень спешил.

«Кого принесло в такую рань?» — подумал Егор.

— Кто? — спросил Медведчук из-за двери.

— Я, — прозвучал обычный, ничего не проясняющий отзыв, если, конечно, не знать человека по голосу.

— Кто — я? — уточнил Игорь.

— Заря!

Игорь отворил дверь, потирая один глаз костяшкой указательного пальца.

— Ты чего, блин, ни свет, ни заря?

— Я ж Заря! — протянул Зырянов руку, переступив порог, он был чрезмерно бодрым для недавно раненного и с живым юмором для столь раннего утра.

— А… Ну, да… Точно. Ты с больнички сбежал? — удивился Игорь спросонья, протянув свою.

— Ага, — крепко пожав руку, Зырянов выпустил ладонь Медведя, сунул руку в карман и вынул пистолет.

— Где Кибо? — спросил он, решительно продвигаясь по квартире.

— Заря, ты чего?! — тревожно сказал Медведчук и, проводив взглядом и упустив момент, когда в руке Зырянова мелькнул пистолет, двинулся следом. — Заря, не надо! Стой!

— Я так решил! — ответил Заря, не уступая.

Егор лежал с открытыми глазами и прислушивался к чужим голосам, до конца не понимая, что происходит, поглядывая на окно, оттопырив лучшее своё ухо на источник шума. Дверь небрежно распахнулась и в створе возник Зырянов, согнутой в локте рукой он сжимал пистолет, направленный Егору в лицо.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Рассвет за окном был золотым, не такой перламутровый как в Москве, или розовый как в Волгограде, без намёка на перламутровый и розовый, а небо — светло — голубым, совсем не московским — сизым от смога, будто стиранная тысячу раз простынь. Егор быстро вернул взгляд на дверь.

«Один, — кликнуло в его голове. — Наверное, найдётся достаточно людей, которые хотя бы раз в жизни заглядывали в канал ствола пистолета. Ну, хотя бы для того, чтобы удостовериться достаточно ли он чист. Или ради интереса, например: видно ли в канале ствола пулю, загнанного в патронник патрона или нет? Возможно, гораздо меньше найдётся людей, оказавшихся перед дульным срезом и при этом не удерживающих оружие в своих руках… Кто — то сам наставлял оружие на себя ради забавы, кто — то ради того, чтобы понять, какие эмоции получит мозг в цепочке: рука — пистолет — голова. На кого — то наставлял партнёр, товарищ, в рамках отработки приёмов с боевым оружием. Думать про категорию «отмороженных» из числа партнёров и товарищей, проделывающих аналогичные манипуляции с заряженным оружием в рамках подобных отработок, Егор намеренно не стал, с ними, пожалуй, не всё было так однозначно…

Время неумолимо тикало: два.

…Что же касается первых четырёх случаев, — размышлял Егор, — эти люди были твёрдо убеждены, что оружие разряжено, разобранное уж точно разряжено и поставлено на предохранитель, проверено командиром и ни при каких обстоятельствах само не произведёт случайного выстрела. Хотя ещё были памятны слова, которыми Егор часто пользовался, будучи взводным, утверждая, что раз в год стреляла и обыкновенная палка, оказавшаяся в руках долбоёба…

Три, — кликнуло снова, совсем не мешая размышлять. — …Но ведь всё это не то? Совсем другое дело, когда смотришь на ствол, наставленный на тебя, и точно знаешь, что ротный оружие не проверил, так как сам только проснулся в соседней комнате, так глупо и неосмотрительно отворил входную дверь и сейчас стоял позади, откровенно опаздывая с приёмом, обезоруживающим стрелка. Никакого верного приёма против пистолета Зырянова в голове Егора тоже не оказалось — ничего не придумать и не сделать, когда настолько не собран: одна рука здесь, другая там. Про ноги, в принципе, та же история. А владелец ствола — явный долбоёб, если наставил его на человека безоружного, в особенности, если не был намерен стрелять — но, даже если так, как распознать наперёд: во — первых — без медсправки, а во — вторых — что точно не намерен?

Четыре, — Егор не двинул ни одним мускулом. — Чего было дёргаться под простыней без конечностей? Да, даже если с протезами. Предъявить свою беспомощность? Безусловно, не стоило», — решил Бис, оставаясь неподвижным. К тому же он не боялся смерти, даже такой.

Эти размышления уместились в четыре секунды. А затем Зырянов перехватил пистолет левой рукой, взявшись за ствол, и протянул Бису.

Это был Глок — семнадцать,