Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

критик поневоле хвалит «отдельные удачные места», отмечает внимательность автора к деталям:

Всяческое профессиональное мастерство: ритм, пейзаж, детали, юмор, задетые пуговицы и пиджак для чайника. То есть – наличие прозы.

Из перечня того, что не понравилось, на первом месте попытка Ефимова «написать эротику»:

Сексуальные сцены. В них есть какая-то опасливая похабщина. Мне кажется, нужна либо миллеровская прямота: «Моя девушка работала, как помпа», либо – умолчания, изящество, а главное – юмор. Всякие натяжения в паху, сладкие истомы, искрящиеся жгуты в крестцах, краснота, бегущая волнами к чему-то там – все это у меня лично вызывает ощущение неловкости.

Точно и жестко поймано определение – «опасливая похабщина». Да, в изложении страсти по Ефимову нет лимоновского мрачного натурализма или аксёновской «эротики на пределе». Но получилось почему-то хуже и похабней. Ефимов пытался избежать прямолинейности, но «дать настроение». Отделить конкретность описания полового акта от того, что туманно можно назвать «любовной лихорадкой». Провалившаяся попытка не рождает особого злорадства. Куда более талантливые русские писатели сталкивались с очевидным словесным онемением, о котором Бродский высказался точно в известной строке: «Любовь, как акт, лишена глагола».

Но нельзя сказать, что все попытки ступить на скользкий лед эротики всегда заканчивались падением. В качестве примера сошлюсь на творчество Дмитрия Савицкого, автора романа «Ниоткуда с любовью», вышедшего в 1987 году. К сожалению, книга не получила должной известности, затерявшись на фоне куда более тогда актуальных «перестроечных текстов». А вот в ней можно найти отдельные удачные сцены, соединившие точность, выразительность и умолчание. Герой – московский старшеклассник – приобщается к миру взрослых:

Ах, эта Лариса всегда останавливала мою неосведомленную руку в последний момент. Лишь однажды, когда температура в комнате дошла до таких невероятных марокканских пределов, что мы наконец торопливо, помогая друг другу, как дети, разделись, лишь тогда она и сама с испугавшим меня ожесточением, сжав неумелыми пальцами этот вопящий отросток, этот вздыбленный, мне самому неизвестный предмет, раздвинула наконец крепкие, как судорогой до этого сведенные ноги и, дрожа так, что прыгали, моих не находя, ее губы, потянула меня на себя, как одеяло… И все же, когда мой одноглазый, ослепший от слез зверь тупо ткнулся в нее, она выскользнула, кувыркнулась на бок и, отчаянно плача, всхлипывая, понесла синкопированный бред про врачей, про то, что у нее слишком узкие бедра, про первобытный ужас и мировую катастрофу.

Я мгновенно понял, что ее мать, старая ведьма, провела отличную психотерапию, внушив на пару с бандитом гинекологом своей крошке, что любая беременность будет фатальной… «Я хочу тебя», – плакала она. Я переместился с севера на юг, я был, как и она, полным новичком и профаном, я осторожно прикоснулся к ней губами. От нее шел слабый запах крови, я что-то задел в ней. Она еще всхлипывала, но смысл ее всхлипываний менялся. Я был весь, от шеи до вывернутой пятки, напряжен, как стальной прут, и, когда она, где-то на другом конце жизни, капая на него слезами, осторожно дотронулась мокрыми губами, лизнула, как какой-нибудь леденец, я взорвался. Я лежал, уткнувшись лицом меж ее ног. Элвис-Пэлвис давно заткнулся, и маг крутился впустую, было слышно, как дворник скребет мостовую, она вздрагивала, словно икала.

Но и по отношению к Савицкому Довлатов проявляет принципиальную требовательность, граничащую с пристрастностью. Из письма к Владимовым от 5 сентября 1985 года. Довлатов прочитал рассказ Савицкого «Петр Грозный» в № 136 «Граней». Журналом в то время руководил Георгий Владимов:

Рассказ Савицкого мне не очень понравился, хотя он складный, не без «анекдота» внутри, но уж очень залихватские у него и у Милославского манеры, а все эти заграничные барышни (Лоранс, Фелин) похожи на сексуальные грезы малоимущего беженца, и вообще, вся эротика у наших авторов молодежного крыла отдает страшным плебейством. Петька Вайль со свойственной ему грубостью сетует: «Как будто манды не видали…»

Отмечу, что Довлатов использует слово «плебейство» в непривычном для него отрицательном значении. Традиционно писатель употреблял «плебейство» как синоним к слову «демократический», подчеркивая его позитивность. В данном исключении он возвращает ему первоначальный смысл – ориентация на низкий, вульгарный вкус.

После очередного, надеюсь, небесполезного, хотя и обширного отступления вернемся к тексту Довлатова в «Петухе». Удалось ли самому писателю соединить умолчание, изящество, юмор? «Три часа в животном мире». Начало текста, интонация заставляют вспомнить русскую классику XIX века:

Даже не знаю, ради чего я на это пошел. Человек я, в общем-то, семейный, уравновешенный, довольно благонравный. Никакими тайными или тем более явными сексуальными комплексами не страдаю. И хотя я вовсе не считаю себя корифеем в этой щекотливой области, но и представлять себя невинным младенцем у меня тоже нет оснований.

В моей не слишком бурной, но и не совсем уж и безоблачной личной жизни бывало всякое. Доводилось мне питать самые нежные чувства к застенчивым старомодным барышням «тургеневского типа», попадались мне и вполне современные дамы, для которых изощренная сексуальная техника была единственной областью, в которой они чувствовали себя более или менее компетентными.

Но все это было давно, и последние годы мои в эмиграции (мы уехали из Ленинграда в 1976 году) прошли размеренно и спокойно. Этому немало способствовали нью-йоркские расстояния, а главное – та душевная вялость, которую я отношу за счет биологических изменений, связанных с возрастом.

Короче, ничто не предвещало волнующей экскурсии в один из популярных бродвейских «домов разврата», побудившей меня к некоторым размышлениям и затронувшей мою душу в значительно большей степени, нежели мое грешное тело.

Инициатором посещения выступает Марина – жена близкого друга рассказчика. Интригующее предложение прозвучало по телефону:

– Мне давно хотелось побывать в каком-нибудь светском борделе. Я думаю, ты не откажешься меня сопровождать?

– Но почему ты выбрала именно меня?

– С Левкой (это ее муж) я бы умерла от стыда. С человеком, к которому я неравнодушна, если бы имелся такой человек, я бы чувствовала себя там крайне неловко. А с тобой я ничего не боюсь и не стесняюсь…

– Ну что ж, – сказал я, – только как бы нам, с нашим чудовищным английским, не попасть в какое-нибудь глупое положение и не натворить чего-нибудь лишнего.

– Бордели, дорогой мой, как раз для того и существуют, чтобы творить лишнее. Кроме того, у меня имеется некоторая теоретическая подготовка. У меня есть подружка, которая побывала со своим бойфрендом в таком заведении и потом рассказывала мне обо всех своих переживаниях. Во-первых, туда пускают