Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

Так вот, нас всех положили в Боткинскую больницу по блату, к маминой двоюродной сестре, и нам удалось не сдать карточки, мы оставили их няне. И она питалась хлебом. Но в мае 1942 умерла. Мы ее привезли в Мариинскую больницу на Литейном. Нам сказали, что это 212-й покойник за день. А мы привезли ее еще днем, на саночках, волоком по сухому асфальту — ничего другого у нас не было.

Однажды я пришла к двоюродной сестре матери, которая работала зам. главного врача в Боткинской больнице. Меня накормили обедом — съела четыре малюсеньких котлетки с каким-то гарниром, похоже, с больничной кухни. «Еще хочешь?» — «Хочу» — «Больше нельзя. Да и нет». Так и ушла счастливая.

И еще хорошо помню — мама заставляла нас ходить, не давала лежать.

За хлебом в Ленинграде ходила я, двенадцатилетняя девочка. Булочная на углу моих любимых писателей — Маяковского и Некрасова. Очередей за хлебом не помню.

В феврале 1942-го давали чашку гороха на месяц. А уже на восьмое марта дали хороший паек: масло, какао, сахар.

На нашей лестнице жил армянин. Армяне народ предприимчивый, у него были связи, он скупал золотишко и очень, очень боялся, прямо трясся иногда со страху, но знал, что мама его не выдаст. Иногда мама выменивала у него хлеб на золото. Потом его посадили.

Весной 1942 года начали работать школы. В школе давали три маленькие булочки, из-за них я стала ходить в школу. Потом я несколько булочек поменяла на табак и отдала его дяде, который страдал без курева и курил сухие фикусные листья. Он ругался на меня и стучал палкой.

На Озерном переулке жила секта скопцов. У них был садик за забором. Про них разное говорили, дети их боялись. И вот весной вышли мы на солнце, сели на ступеньки, впитываем солнце, прямо чувствуем, как оно в нас проникает, оживляет, а сами поглядываем на забор и боимся скопцов.

Что удивительно — зимой были грязь, нечистоты, трупы неубранные, сырая вода из люков и Невы, а болезней не было….

Что еще помню? Как в Ленинграде кошку съели — не свою, поймали где-то. Кошку убивали мама с няней. Заперлись в комнате. Все было тихо. Убили. Потом сняли шкуру. Ничего вкуснее, чем тот суп из кошки, никогда не ела.

Помню, как зимой сорок первого шла от Жуковского до Исакиевской площади в ВИР за документами на эвакуацию. Шла по Невскому — встретила за всю дорогу только трех человек.

Утром ушла, а к вечеру только вернулась. Документы для эвакуации получила. Долго не могли справку выписать — чернила у них замерзли.

Ели дуранду — кашу из дуранды, котлеты из дуранды. Дуранда — это жмых.

— У каждого спасшегося в блокаду был свой случай-покровитель, свой спаситель, ангел-хранитель, помощник, опекун, госпожа удача. На тех, кто не выжил, у Господа Бога были, значит, свои виды…

— Но ведь умирали и крепкие, сильные люди, смельчаки, балагуры, удальцы?

— Не хватало силы духа! Желания жить! Ломались прежде, чем умирали…

— А что это были за случай-удача, покровительство?

— У каждого выжившего блокадника была своя маленькая тайна. Сейчас об этом, думаю, можно говорить: человек есть человек. Ну вот, например, чьи-то карточки, оставшиеся от умершего члена семьи или соседки, чье-то золото, картины, бабушкина цигейковая шуба, место в больнице по блату, какая-то родственница на военном заводе, устроившая человека на рабочую карточку… Мальчики с нашего двора в начале ноября ездили в район Красненького кладбища, собирали под снегом капустные листья — почти все умерли.

Вокруг города стояли воинские части — их кормили значительно лучше, чем горожан. Можно было обменять часы, золото, сапоги, вещи — в основном, женские — на продукты…

Одна знакомая семья выжила благодаря деньгам, которые получала по страховке за потерю кормильца. Муж был застрахован на большую сумму и погиб перед самой войной на производстве. Им выплатили сумму страховки, и они покупали на толкучке хлеб. Плюс получали пособие на детей и карточки. Карточки отоваривали за деньги — деньги в блокаду никто не отменял.

…Мы отправились в эвакуацию 24 июня 1942 года.

Мать насолила лебеды, собирала по скверикам в округе*. Поели лебеды. Количество вещей не ограничивали. Собрали восемь мест, в основном — узлы с теплыми вещами, взяли томик Лермонтова и Евангелие.

Удалось сохранить карточки тети, которую взяли в Боткинскую больницу. Мама ела хлеб, лебеду и укладывала вещи. Это был гигантский труд и подвиг — собрать в растерзанной за зиму квартире вещи — сил не было. Но мама ходила потихоньку и собиралась в дорогу.

В апреле 1942 года в Ленинграде пустили трамваи, они звенели, веселили душу. До Финляндского вокзала ехали на трамвае. Там нас организованно погрузили в дачный поезд. Багаж отдельно. В пути началась бомбежка. Мы, дети, уже по звуку знали, чьи летят самолеты. Проводницы высадили пассажиров, все по команде разбежались. Мы, дети, стали жаться к матери, но она нас разогнала, чтобы не быть кучей.

Тут я вновь испытала животный страх — второй раз в жизни. Самолеты что-то побросали, погремело, никого не убило.

На Ладогу приехали вечером. Холодно. Достали зимние пальто. Спали прямо на берегу, под открытым небом. Все спали там. У мамы была шкатулка с табаком, она пошла к солдатам и поменяла табак на хлеб.

Рано утром разбудили, всё было четко организовано, посадили с детьми на катер, ходко дошли до восточного берега, до Кобоны. При швартовке к причалу налетела фашистская авиация. Младшая сестра Ольга, ей было девять с половиной лет, успела выскочить на берег. Мать кричала в крик, пыталась сойти на берег, капитан не дал. Катер отошел от берега, стал барражировать, чтобы не попали бомбы. У пирса стояло несколько машин с трапами в кузов, чтобы грузить эвакуированных. Сестру пытались посадить в машину, но она не далась. После бомбежки залезла на горку — она была в красной шапочке — и оттуда стала махать нам рукой.

Когда переехали Ладогу, были потрясены видом кошек, собак и полноценных мужчин: «Смотрите, смотрите, какой мужчина! Круглолицый!»

Когда ехали в Уфу, стали выносить покойников — тех, кто переел продуктов: колбасы, яиц, картошки и т. п. Нам тоже дико хотелось есть, но мы уже знали от маминой сестры, что ни в коем случае нельзя много есть. И договорились с мамой — она не дает нам еды, мы не даем ей.

…На Большой земле нас после поезда погрузили на пароход. Мы плыли по Волге, Каме, Белой. Я впервые плыла на большом пароходе по большим рекам. Начало лета, зелень, холмы, леса, песчаные косы, простор, деревеньки стоят, козы, коровы, мальчишки-пастухи с кнутами… Я смотрела на всё это, познавала мир и восторгалась им. Маму сразу взяли в судовой лазарет. У нее была сильнейшая дистрофия и несварение желудка. Нас предупредили, что мама может умереть, и мне как старшей (мне тринадцать, сестре десять, брату шесть), сказали, чтобы мы держались все вместе, не растерялись и просились в один детдом. Потом мама еще месяц пролежала в Уфе в больнице. Ее вылечила врач-татарка, такая чудная женщина! Она лечила своим методом, поила ее травами, снятым молоком, что-то из дома ей приносила — мед с теплой водичкой… В общем, мама поднялась…

В эвакуации мама работала экономистом на комбинате, мы учились. Жили в комнатке с еще одной семьей. И вот однажды поздно вечером стук в дверь. Женщина с двумя мальчиками. Говорит по-русски, но я сразу поняла, что она немка. Лицо печально-извинительное, но старается держаться. Вот, говорит, мне посоветовали обратиться к вам — пустите на одну ночь переночевать. У меня прямо сердце в пятки ушло — до ужаса боялась немцев. По радио про них чего только не рассказывали! Мама не пустила — у нас просто некуда было ложиться, мы впритык на полу спали.

А потом она нашла работу и устроилась хорошо, с немецкой обстоятельностью — цветочки на окошках, салфеточки…

А что оказалось? Ленин в начале 20-х годов выписывал из Германии специалистов для развития русской промышленности, вот они с мужем и приехали. Мальчиков звали Авио и Радио. Но мужа с ней в те годы уже не было — где он был, не знаю.

И еще о немцах.

В конце ноября 1945-го мы возвращались из эвакуации — теплушка на десять семей. У каждой семьи ведро-горшок, мне как раз в дороге шестнадцать лет исполнилось, я жутко стеснялась на ведро ходить, а мы ехали от Уфы до Москвы две недели. И в том же направлении ехал эшелон с немцами — женщины, дети, старики, и все одеты на свой немецкий манер: клетчатые брюки, пиджаки, шляпы, трубки, у стариков резные палки. Эшелон догонял нас и вставал где-нибудь рядом на соседних путях. Немцы мерзли в дороге — они тоже ехали в теплушках. Что это были за немцы — не знаю.

А мы с хохлушкой Аней из нашей теплушки добыли соли. Наворовали, попросту говоря, с открытой платформы на каком-то разъезде, где она розовела под брезентом. И меняли ее в дороге на разные мелочи. И вот отстали от поезда. Комендант станции посадил нас в немецкий эшелон, догонять свой. И посадил на открытую тормозную площадку, где ехал уже косматый старик немец. Ни он по-русски не понимает, ни мы по-немецки. Мы замерзли, как цуцики, он нам жестами показывает, что надо прятаться в вагон, второй от нас, там дверь не закрыта, иначе задубеем — ночь, холодно, ветер свищет, вокруг ни огонька, только его трубка тлеет. Короткая остановка, мы перебежали, забрались, поехали. Слышим — что-то по полу катается, как бревна. Пошли смотреть, а это трупы немецкие. Мы дверь откатили и со страху чуть не выпрыгнули на улицу…