Тобол. Много званых - Алексей Иванов

– Вот наважденье-то, – пробормотал Леонтий. – Схожа, как в зеркале.

– С кем схожа? – не понял Куфоня.

– С холопкой отцовской.

– Да они все на одно рыло.

– Эй, Маня, – Леонтий бережно отнял ладонь Хомани от лица. – Знаешь такую девку – Аконя зовут?

Хомани вырвала руку и снова закрылась, не отвечая.

– Ты не лапай, Левонтий, – ревниво предупредил Куфоня. – Их уже Ходжа Касым взял, его приказчик за бумагой в Приказную палату поехал.

Леонтий всё смотрел на Хомани.

– Хорош на девок пялиться, Левонтий, – забеспокоился Куфоня. – Счас все сунутся смотреть да щупать. Ступай давай к приказчику, плати за Алёну четвертак с алтыном и забирай купчую.

Купчие на ссыльных баб выписывал дьяк Волчатов. Леонтий и Семён долго ждали на «галдарее» Приказной палаты, пока Стахей Иваныч изволит освободиться, потом Волчатов долго искал учётные книги и ходил в подклет, потом придирчиво потребовал заменить подозрительный пятак на другой. Наконец он заполнил лист, капнул сургучом и оттиснул печатку.

– И на кой ляд вам эта баба? – напоследок спросил он. – Она же там, в Петербуржской губернии, кого-то ножом пырнула. Перережет вас всех во сне.

– За свой спокой переживай, – устало посоветовал Леонтий.

День уже клонился к вечеру. У крыльца Приказной палаты Семён замялся и виновато сказал:

– Лёнь, ты забери её сам. Не могу я. Дома за печью укроюсь.

– Да чего же ты трясёшься-то, Сенька? – вздохнул Леонтий. – Не царицу Савскую купили. Не тебе её почитать.

Семён махнул рукой и поплёлся прочь. Теперь его терзали сомнения. Кого он приведёт в родной дом? Что это его вдруг так пробрало? И вправду ли в глазах той беглой бабы полыхал огонь Чигирь-звезды?

Он спрятался в отцовской мастерской, сидел там без всякого дела и не показался, когда Леонтий, открыв калитку, пихнул во двор Алёну. В руках у Алёны был узелок. Ефимья Митрофановна как раз выходила из птичника с ситом под мышкой; на больных ногах она сама переваливалась, как утка. Она остановилась, зорко разглядывая новую холопку, и Леонтий для матери остановил Алёну, взяв за локоть. Алёна смотрела в сторону.

– Вот, матушка, и она, Алёна, – сказал Леонтий. – А ты поздоровайся, любезная, это наша Ефимья Митрофановна. Мы Ремезы.

Алёна не поздоровалась и даже не повернула головы.

– Ожесточилась она, ясно, – с пониманием кивнула Митрофановна. – Слышь, дева, я тебя такую в горницу не пущу. Давай сначала в баню, пока там ещё жар, а я тебе какую-нито справу подберу, чтоб не вшивое надевать.

Леонтий за локоть повернул Алёну и указал рукой в глубину двора:

– Вон там баня. Иди сама.

Алёна медленно пошла через двор к бане, словно не верила, что её отпустили без надзора и не обманули.

– Ох, парни вы бедовые, накупили грехов что орехов, – глядя вслед Алёне, вздохнула Ефимья Митрофановна.

Семён рассмотрел Алёну только на ужине.

Трапезничали Ремезовы всегда обстоятельно и в порядке, за общим длинным столом. Горницу ярко освещали лучины. Семён Ульянович важно восседал во главе стола в красном углу под киотом. По правую руку от него находились Леонтий, Варвара с малыми детьми – Танюшкой и Федюнькой – и Семён; по левую руку сидели Ефимья Митрофановна, Петька и сыновья Леонтия – Лёшка и Лёнька. Машино место рядом с Петькой пустовало – Маша прислуживала. Аконьку сажали в конце стола возле Семёна, и Алёну посадили напротив Аконьки возле девятилетнего Лёньки.

Сначала все поднялись и перекрестились.

– Благослови, господи, сей кров и стол и помилуй нас грешных, аминь, – скупо сказал Семён Ульянович. – Разноси, Марея.

Все опустились на лавки. Маша пошла вдоль стола с большим чугуном, завёрнутым в полотенца; рукой она прижимала чугун к животу и длинной поварёшкой раскладывала по двум деревянным блюдам пшённую кашу. Ремезов попробовал первым, потом и все остальные потянулись ложками.

– Поздравляю семейство наше с прибытком, – со сварливостью в голосе сообщил Семён Ульянович. – Новая работница у нас. Прошу любить и жаловать. Алёна – не знаю, как её по батюшке.

– Я Епифания, – вдруг тихо сказала Алёна.

Ремезов застыл с ложкой у открытого рта.

– Хто?.. – переспросил он.

– Говорит, что она Епифания, – быстро повторил Семён, надеясь, что отец, и без того обиженный, не взорвётся совсем.

– Епифания, значит, – прокряхтел Ремезов, сокрушённо покачал головой и вскинулся: – Какая Епифания? Лёнька, в купчей что за имя вписано?

– Да ладно тебе, отец, – заступилась Митрофановна. – Епифания так Епифания. Тебе какая разница?

– Да никакой! – Семён Ульянович даже чуть подпрыгнул, как дурачок. – Не знаю, кого как зовут за моим столом, вот и всё! Будто в кабаке!

Алёна-Епифания молчала и глядела в стол. К каше она не притронулась.

– Рассказала бы нам, Епифанюшка, за что в острог угодила, – притворно-ласково попросил Ремезов. – Чего нам бояться?

– Да ничего не бойся, батя, – хмуро сказал Леонтий.

– Батюшка, ты бы помиловал её, – попросил Семён.

– А ты молчи, Сенька! – огрызнулся Ремезов. – Ну, дева, поведаешь?

Епифания смотрела в стол и угрюмо молчала.

– Не по чести, значит, с нами разговаривать! – всё заедался Семён Ульянович. – Ладно, в рожу плюнули – утрёмся! Лопай давай.

Епифания не взяла ложку и даже не пошевелилась.

– И еда наша, значит, не по чести?

– Ты сам давай лопай, только базлаешь, – проворчала Митрофановна.

– Мне свою посуду надо, – едва слышно, но твёрдо сказала Епифания.

– Чего? Отдельную посуду? – гневно завопил Семён Ульянович. – Может, тебе ещё отдельную избу срубить?

– Ты в расколе, Епифания? – громко через стол спросил Семён.

Епифания кивнула – молча и с достоинством.

– Час от часу не легче! – Ремезов треснул ложкой о столешницу. – Раскольщицу привели! А чего не чёрта лысого ты сосватал, Сенька?

– Перекрещена в раскол, потому и не Алёна? – спросил Леонтий.

Епифания снова кивнула.

– А в остроге тебе тоже отдельную посуду подавали, девка? – Семён Ульянович яростно вперился в Епифанию.

– У нас не острог, батюшка, – сквозь зубы процедил Семён.

Аконя, Петька, Лёнька и Лёшка сидели сжавшись, чтобы не попасть Семёну Ульяновичу на глаза. Маленькая Танюшка наладилась плакать, и Варвара спокойно заткнула ей рот кусочком хлеба.

– Машутка, пойди отложи ей на тарелку, – примирительно сказала Ефимья Митрофановна.

Маша кинулась в запечье к поставцу с посудой.

– А моего хозяйского дозволенья уже не спрашивает никто? – безобразно заорал Семён Ульянович. – Подавись ты, батька, своим порядком, сгинь, сатана старая, полезай в гроб! Да провалитесь вы, хамово отродье!

Семён Ульянович швырнул ложку, выломился из-за стола, потопал к печи, влез на лежанку и задёрнул занавеску. За столом все молчали.