Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Все два года, пока не было сестры, отец твердил Хомани, что продаст её любому мужчине, который его, Ахуту, обогатит. Хомани уже давно приняла, что жених в её жизни возьмётся ниоткуда: отец не познакомит их заранее, не посмотрит, хороший он человек или плохой, не спросит, понравился ли он. Жених появится внезапно, и она подчинится ему безропотно, как положено; он сделает с ней то, что хотят мужчины, и она станет женщиной. Сначала ей будет больно и стыдно, а потом – хорошо, как Айкони хорошо с её князем.

Но муж – это человек, с которым жена живёт одной жизнью: разжигает огонь в очаге, ходит в долгие зимние охоты, вытягивает сети на Оби. Или хотя бы имеет с женой общую мечту, как Айкони с князем хотят убежать из Тобольска в тайгу. А Касым?.. Она ничего не понимает в его жизни. Она и не видит его жизнь. Она сидит в доме Касыма взаперти под присмотром слуг, а Касым приходит по вечерам и забирает какую-нибудь женщину. Или вовсе не приходит. Он разговаривает только с Назифой, но на своём языке, которого Хомани не знает. Она просто вещь Касыма, как пояс или весло.

Назифа тщательно вытерла Хомани полотенцем, но не дала ни штанов-иштон, ни туфель, ни платка. Босую, в одном только платье с тесьмой на вороте и рукавах, Назифа втолкнула Хомани в покои, где находилась постель Касыма. Крепкие резные столбики держали балдахин из алого хан-атласа. Горели светильники. Ходжа Касым стоял посреди гарема как хозяин – расправив широкие плечи и сунув ладони за кушак. Сулу-бике и Улюмджана в лёгких распашных халатах-румчах сидели у ног своего господина. Назифа повернула Хомани к Касыму, подняла её лицо и спустила с неё платье. Хомани побоялась даже прикрыться руками. Касым уверенно и придирчиво разглядывал остячку. Она казалась девчонкой лишь в одежде. А под одеждой было смуглое тело женщины самой сладкой первой спелости.

– Ты хорошо подготовила её, Назифа? – строго спросил Касым.

– Её лоно ждёт тебя, господин, но она дикарка.

– Веди её на моё ложе.

Сулу-бике поднялась, развязала кушак Касыма и сняла с его плеч чапан. Улюмджана стащила с ног Касыма ичиги и приняла иштон. Касым шагнул под балдахин, где Назифа с недобрым бесстыдством уложила Хомани среди подушек и покровов на обозрение господину. Назифа слезла с постели и потянула за шнур, роняя занавесь. Хомани с ужасом смотрела на Касыма снизу вверх. Она понимала, что сейчас сделает с ней этот мужчина, её муж, и жадно искала в его лице черты князя, которого полюбила Айкони, – князя, каким она его себе вообразила. Пусть Касым окажется таким же, как князь! Пусть он принесёт ей такую же радость, какую князь приносил её сестре!

В глазах Касыма было только любопытство и холодное торжество. Он тяжело навалился на Хомани, как рыбак на берегу всем телом прижимает к земле большую бьющуюся рыбу, и живот Хомани прорезала острая боль, словно Касым рвал её пополам. И Хомани вмиг забыла и князя, и Айкони, и свою судьбу – её подмял медведь, и надо было отчаянно сопротивляться, чтобы зверь не раздавил её и не растерзал. Обезумев, Хомани извернулась, как лисица, и хищно впилась зубами в плечо Касыма. Касым взревел.

Назифа, Сулу-бике и Улюмджана услышали за пологом рёв своего господина, а потом он сорвал балдахин и скатился с ложа, зажимая плечо. Ладонь его была окровавлена. Голая Хомани спрыгнула с постели и кинулась к двери, но Назифа хищно вцепилась ей в волосы и швырнула её на ковёр.

– Держите её! – властно крикнула Назифа.

Задыхаясь, в гарем ворвался жирный евнух Бобожон. Он сразу понял, в чём дело, и рухнул огромным брюхом на ноги Хомани. Улюмджана и Сулу-бике бестолково ловили руки остячки. Назифа решительно схватила со стены тонкую двухвостую плеть, которой Касым учил своих наложниц. В душе она мрачно ликовала. Всё повторялось: когда-то она вот так же вразумляла плетью и Сулу-бике, и Улюмджану. Эти распутницы вытеснили её, первую жену, с ложа Ходжи Касыма, но не вытеснили её из сердца мужа, – значит, и эта новая забава, медовая телом дикарка, тоже не сможет вытеснить её.

Назифа с наслаждением переполосовала плетью спину растянутой на ковре Хомани. Хомани завизжала и завертелась, насколько могла. Назифа замахнулась снова, но её руку вдруг перехватил Ходжа Касым.

– Я сам! – гневно выдохнул он. – Мужчина делает это лучше!

В этот час Тобольск заметала ночная вьюга. Она бурлила на Алафейских горах, цепляясь за шатры башен и купола церквей, и протяжно, свободно свистела над крышами Нижнего посада. Айкони лежала в постели Табберта, обнимая своего князя, но сон её был мутным, тревожным. Вьюга шуршала за окном, а дом, остывая, поскрипывал, словно качающийся на волнах корабль. В жаровне по углям ползал красный свет, за стенкой тихо трещал сверчок.

Айкони внезапно закричала и подскочила, толкнув Табберта.

– Что там есть? – недовольно пробормотал он.

Айкони снова закричала и уткнулась лицом в лоскутную подушку. А потом страшно дёрнулась и опять закричала.

Табберт приподнялся на локте. Шуба, заменявшая одеяло, сползла, и на голой спине Айкони Табберт увидел кровавые полосы от плети. Айкони крупно вздрогнула, стискивая зубы, и Табберт увидел, что на её спине сама собой вспыхнула ещё одна полоса, а потом – ещё и ещё.

Глава 7

Поневоле

Когда ночь обнимает тебя своей тьмою, – писал Новицкий, – бессонная мысль порождает жалобы больного сердца, лишённого отечества, которое возлюблено им более всего на земле, и плен видится бесконечной гибелью». Он не хотел писать о своей застарелой печали, но слова сложились против его воли, и Григорий Ильич не стал их вымарывать. Пусть в книге о владыке Филофее останется память и о нём, ссыльном полковнике.

Эту книгу Новицкому поручил написать сам губернатор князь Гагарин. В те дни владыка приехал из Тюмени в Тобольск, чтобы похлопотать об участи остяков, захваченных служилыми в Певлоре. О чём владыка говорил с губернатором, Новицкий не знал, но вскоре Матвей Петрович вызвал Григория Ильича к себе в дом.

Новицкий с удивлением разглядывал кабинет губернатора. В Тобольске Григорий Ильич привык к тяжеловесной грубости русского убранства: лавки, длинные столы, сундуки, поставцы, стены из стёсанных брёвен… А в доме у Гагарина было так же, как на родине в доме у самого Новицкого, и в доме Герцика – его тестя, и в доме свояка Орлика, и во дворце гетмана Мазепы в Батурине. Штофные печатные обои. Зеркала. Лепнина. Портьеры на больших венецианских окнах, набранных из стеклянных квадратиков. Гобелены. Канделябры. Паркет. Стол на львиных лапах. Кресло-корытце и стулья. Два шкапа. Бюро и комод. Хотя видно, что всё это великолепие – самодельное, чуть-чуть корявое. Разве что зеркала и канделябры привозные.