Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Отрок Василий погиб в златокипящей Мангазее больше сотни лет назад. Тогда Мангазея только расцветала. Московские воеводы на старых зимовьях новгородцев воздвигли большую бревенчатую крепость, и в полуночную твердыню сплошным потоком шли отчаянные люди. С Руси добирались по Бабиновскому тракту до Меркушино и дальше на кочах и стругах спускались по рекам до Тазовской губы; поморы от Гандвика плыли вдоль побережья Дышащего моря сквозь Карские Ворота до отмелей Ямала, а потом волочили суда через ямальскую тундру и озеро Мёртвых Русских до Обской губы. И в дикой, косматой, бесстрашной Мангазее, где царём была удача, а законом – сила, пришлецы промышляли пушного зверя на тысячи и тысячи рублей.

Васеньке Фёдорову, сыну ярославского купца, было всего четырнадцать лет. Отец отправил его в Мангазею с воеводой Савлуком Пушкиным. Но богатство не манило отрока, его призывал господь. Воевода приставил Ваську сторожем к пушному амбару. Службу Василий исполнял худо – то и дело отлучался в часовню. Однажды в часовне он услышал, что воры ломают дверь его амбара, но не стал прерывать моление – оно было важнее соболей. Воры вынесли всю казну. А Савлук Пушкин решил, что Васька был в сговоре с грабителями, и в звероярости своей забил мальчишку до смерти.

Покойника пихнули в гроб, утопили в болоте и забыли о нём. Но лет через сорок гроб всплыл из трясины и вынес нетленные мощи. В северной тайге от безлюдья и алчности промысловики теряли облик человеческий, а господь послал им чистого молитвенника, который первым поставил здесь веру выше прибытка. Василий Мангазейский хранил души от искушения.

Его стали почитать в Мангазее, но сама Мангазея приходила в упадок и пустела. Столица пушного царства переползла на глухой Турухан, приток Енисея, и там поднялась Новая Мангазея – Туруханск. Некий иеромонах Тихон по собственному почину решил перенести туда мощи Василия. Тихон пошёл в Мангазею и пред городскими частоколами увидел холмик, сказочно вытаявший из-под зимних сугробов. На холмике росли цветы, а в цветах спал юноша. Тихон взял его на руки и понёс. Без сна и без отдыха Тихон нёс его семьсот вёрст, и перед ним расступались снега и зеленели травы. Так мощи Василия оказались в Туруханском Троицком монастыре.

– Ваш Василий из Мангазеи не канонизирован, – сказал Иоанн Ремезову.

– Ещё Симеон Верхотурский явлен, – тотчас добавил Семён Ульянович. – Мощи его сам митрополит Игнатий свидетельствовал.

Впрочем, Симеон открылся Сибири совсем недавно, и слух о нём не разошёлся во все пределы. И многое с Симеоном оставалось не ясно. Да, праведник. Был меркушинским портным на отхожем промысле. Шил шубы и зипуны, а деньги под разными предлогами старался вовсе не брать. Но о чём говорит это бескорыстие? Бескорыстных много. Любой юродивый без всякой корысти живёт. Суть Симеона ещё предстояло познать.

– Симеон тоже не канонизирован, – сказал Иоанн.

– Никто у нас не канонизирован, – подвёл итог Ремезов. – А почему? Ладно, Василий, Симеон – про них в столицах не слыхали. А Ермак? Может, настало время его почтить?

Ермак и был тем делом, о котором Ремезов хотел поговорить с Иоанном.

– Не я же канонизациями ведаю, Семён Ульянович, – вздохнул Иоанн.

– Понятно, не ты. Но ведь ты, владыка, с местоблюстителем Стефаном дружен, можешь ему слово о Ермаке замолвить. И здесь, в Сибири, тоже можешь о Ермаке похлопотать, как архиепископ Киприан.

– А как он похлопотал? – нехотя спросил Иоанн.

Архиепископ Киприан был первым главой Сибирской епархии. Он жил в Тобольске девяносто лет назад – через сорок лет после Ермака.

– Киприан собрал старых ермаковых казаков, которые ещё живы были, и приказал записать их воспоминанья. Я полагаю, владыка, что он о будущем Житии Ермака радел, – убеждённо заявил Ремезов. – А через пятнадцать лет после Киприана, уже при Нектарии, софийский дьяк Савва Есипов по тем сказкам составил летопись Ермакова похода. Хоть не Житие, а всё одно прок.

Летопись дьяка Есипова Семён Ульянович читал вдоль и поперёк много раз, а синодик Ермаковым казакам, составленный тоже при Киприане, выучил наизусть. И про Ермака Семён Ульянович написал свою собственную повесть – «Историю Сибирскую». Конечно, он изложил все события похода «встречь солнцу», но гибелью Ермака на Вагае его повесть не завершилась. Семён Ульянович рассказал, как татары выловили тело Ермака и погребли на священном Баишевском кладбище. Как письменный голова Данила Чулков основал Тобольск и пленил хана Сейдяка. Как калмыцкий тайша Аблай потребовал от русских волшебную кольчугу Ермака, и Ульян Ремезов, отец Семёна Ульяновича, отвёз эту кольчугу в степь. Для своей повести Ремезов перерыл древлехранилища Воеводского двора, отыскивая старые грамоты и казачьи «сказки». Он съездил на места, где казаки бились с татарами, чтобы понять, как проходили битвы. Он собрал предания о Ермаке, расспрашивая старожилов – и русских, и татар. Его повесть получилась не просто хроникой воинской победы, но историей о том, как Ермак врос в Сибирь своим именем и своими свершениями и тем самым сделал Сибирь русской.

Семён Ульянович разбил своё повествование на стихи, как в Евангелии. Стихов получилось сто пятьдесят четыре. Семён Ульянович сшил в книгу две дести больших и толстых бумажных листов, каждую страницу разделил по высоте пополам, а в каждом столбце написал стих и нарисовал картинку: Ермака, казаков, татар, леса, горы и реки. С картинками ему помогали Леонтий и Семён. Сибирь не знала книги, подобной ремезовской «Истории».

Никто не заказывал Семёну Ульяновичу этот труд, никто не оплачивал, да почти никто и не читал. Митрополит Филофей – да, прочёл. Филофей потихоньку становился сибирским человеком, недаром же он окунулся в странствия по инородцам. А вот митрополит Иоанн… Год назад Семён Ульянович принёс ему «Историю» – и тихонько забрал через полгода. Иоанн не притронулся к этой книге. Вернее, Сибирь не тронула его сердца.

– Ох, Семён Ульянович, – с сожалением сказал Иоанн. – Одной твоей любви для канонизации мало. От человека потребен подвиг во Христе.

– Ермак Сибирь для Христа открыл, чем не подвиг? Александр Невский тоже не поклоны бил, а святой.

Впрочем, дело было не в отчаянном геройстве Ермака, и не в том, что Русь дополнилась Сибирью, и даже не в том, что за казачьей дружиной в Сибирь пришла вера православная. Семён Ульянович не мог объяснить, что же он чувствовал в Ермаке. Была в нём какая-то правда, которая отзывалась в любой честной судьбе человеческой. Ну, как слово Христа в любой душе отзывается. Ермак словно бы показывал, как жить на земле и ради чего жить на ней, если ты русский. В грозном ратном деянии Ермака было тайное тихое смирение пред своим великим поприщем. Ермак делал то, что ему господь велел, и делал так, чтобы господь не рассердился.