Молодость - Савелий Леонов

— Быстрова? Которого Ефимка погубил?

— Да.

Огрехов помолчал, словно не решаясь одобрить этот поступок или возразить что-то. Развел руками.

— Ты, Настя, удели им сахарку-то! Всем удели… Вроде как от порядочного человека гостинец.

Он взял шинель под мышку и зашагал прямо на те кусты, где недавно скрылся Ефим. Здесь, в высокой траве, были видны следы беглеца, углублявшиеся в лесную чащу. Огрехов прибавил ходу. Следы неожиданно свернули к северной опушке, на заросший полынью и подорожником неезженный рубеж.

«Видать, далеко собрался бандит, ежели сюда потянул, — соображал Огрехов. — Не иначе, в Коптянскую дубраву… там вековечно разбойники ютились — за болотами, в медвежьем глушняке».

Он шагал, зверовато поглядывая по сторонам. Но сейчас его не столько страшила встреча с людьми и неизбежность кары за августовские дела, сколько настораживала всякая лишняя помеха в задуманном предприятии. Он был уверен, что это единственно верный путь возвращения к своим односельчанам, к полковым друзьям, к жизни.

Рубеж пересекал поля и лощины, поднимаясь и опускаясь зеленовато-серой каймой в дозревающие хлеба. Воздух дрожал от звона кузнечиков; перепела шумно выпархивали, падая камнем в соседний загон. С высоты голубого свода небес палило солнце, делая желанным каждый замеченный в траве родничок.

Возле одного такого родника Огрехов нагнал Ефима. Бритяковский сын медлил уходить, очевидно, поджидая кого-то. Действительно, вскоре из ближайшей пшеницы подошла к нему девушка.

«Аринка, — узнал Огрехов, лежа за муравьиной кочкой. — Ишь, шкура, — братцу под стать. Обоих бы — на одну осину!»

Он прислушался.

— Сходи к нему, — … отрывисто говорил Ефим, передавая сестре сверток бумаги, — пусть ознакомится и пришлет ответ. Скажи на словах: хватит отсиживаться! Про-… шел месяц — и ни звука! Где обещанные действия?

— Ладно, скажу, — согласилась Аринка.

Ефим повернулся и шмыгнул в какую-то межу. Несколько мгновений над ним еще колебались белесые ржаные колосья, точно указывая Огрехову местонахождение беглеца. Но Огрехов даже не смотрел в ту сторону. Дождавшись, пока Аринка выбралась из отвершка, он скрытно двинулся за ней. Шел то убыстряя шаг, то задерживаясь, чтобы не потерять ее из виду.

В Коптянской дубраве Огрехов больше всего опасался выдать себя неосторожным шорохом задетой ветки, треснувшим под ногой валежником.

Вдруг на тропинке качнулась фигура с винтовкой. Это был дозорный клепиковской банды — разноглазый парень, одетый в застиранную гимнастерку и узкие, лопнувшие на коленях галифе, вероятно, с убитого красноармейца. Он спросил:

— Тебе чего тут, краля? Малину всю собрали, а грибы еще не выросли!

— А может, я молиться иду! — крикнула Аринка.

— Больно морда скоромная, — ухмыльнулся дозорный, — да и скитов у нас покамест не настроили — таких вот богородиц ублажать…

И, задрав дуло винтовки, выпалил вверх. Не утихло еще раскатистое эхо, как застучали конские копыта. В просветах между деревьями показался всадник на темно-гнедой поджарой кобыле, опешивший по условному сигналу. Заспанный и не совсем трезвый, в мятой фуражке и поношенном френче, он лишь отдаленно напоминал того Клепикова, что некогда правил городом и уездом.

«— Ариша, здравствуй! — Клепиков спрыгнул с седла и, отдав повод дозорному, направился к девушке.

Но Федор Огрехов ринулся из-за кустов и ударом кулака сшиб «зеленого» атамана. Потом вскочил сапогами ему на грудь.

Аринка не успела сообразить, как все произошло, и с ужасом смотрела на Огрехова. Страшный в своем неистовстве, он топтал ногами что-то уродливое, непохожее на человека.

Он затих, когда грянул выстрел дозорного. Медленно сел на землю, сказал хрипло:

— Подыхай, собака… — и уткнулся лицом в траву. Дозорный подбежал к Аринке, двинул прикладом в затылок.

— Навела, окаянная… молись!

Глава сорок четвертая

В полночь белые внезапной атакой заняли местечко Орлик Курской губернии. Это был отвлекающий маневр второго марковского полка, чтобы дать возможность соседу слева — корниловской дивизии — прорвать фронт красных войск.

Но тут, в поле, куда отступили из Орлика ошеломленные поражением красноармейцы, их встретила внушительная колонна бойцов. Она быстро двигалась по сухому жнивью, не теряя времени на расспросы; в лунном свете покачивались темные штыки пехоты, бесшумно катились пулеметные двуколки.

Над колонной сверкнуло пламя, треснул взрыв, запело на разные голоса. В задок повозки со свистом шлепнулся стальной стакан, просадив ее насквозь.

— Шрапнель, — спокойно буркнул ездовой Касьянов, даже не оглянувшись.

Терехов скомандовал:

— От середины — в цепь! Пулеметы на линию! Заградительный отряд был брошен в бой сразу же после двадцативерстного перехода. В цепи находился весь личный состав, даже конные разведчики. Николка шел рядом с Бачуриным, по другую сторону от него шагал Севастьян Пятиалтынный.

К Севастьяну бойцы относились с некоторым подозрением. Дело в том, что в отряд он попал самым странным образом: его захватили разведчики неподалеку от фронта возле грузового автомобиля французской марки. Машина испортилась, и он пытался ее завести, когда вдруг заметил перед собой группу кавалеристов.

— Стой, руки вверх! — крикнул ему Бачурин.

Севастьян подскочил к кузову машины, схватил винтовку и достал патрон. Он был весь в масле и грязи, как заправский шофер, на плечах английской военной рубахи остались следы поспешно сорванных погонов.

— Стойте, живым не сдамся! — в свою очередь заорал он, прицеливаясь. — Не возьмешь, говорю, белая банда!

Последние слова поставили в недоумение разведчиков. Значит, человек принял их за белых.

— А ты кто такой? — спросил Бачурин. — Разве не деникинец?

— А вы что за люди? Неужто красные? — недоверчиво спросил, не меняя своей позиции, Севастьян.

— Ну, красные. Бросай винтовку, от нас далеко не уйдешь!

— Я от своих уходить и не собираюсь… только не брешете ли? — Он присмотрелся к фуражкам кавалеристов, увидал на них звездочки, медленно опустил приклад к ноге.

Через полчаса Севастьян рассказывал Терехову историю боев под Лихой, где он участвовал после возвращения из госпиталя. Там его взяли в плен, и вот вчера он, пользуясь моментом, удрал на французском грузовике.

— Ты умеешь водить машину? — спросил Терехов.

— Умею.

— Чем занимался в плену?

— В грузчиках был, хлеб возили на фронт. Одну из тех машин и угнал.

Из дальнейшего допроса выяснилось, что он раньше служил в полку Антона Семенихина, — и это сразу смягчило сердце командира. Затем пришел Николка и, приглядевшись, узнал односельчанина. Севастьян Пятиалтынный остался в отряде, хотя многие бойцы подозрительно косились на новичка.

Ночь полнилась тревожными шумами и запахом перезрелых сентябрьских трав. (Николка подумал, что в такие ночи обычно хорошо ловятся в поздних просах жирные перепела.) Цепь подошла к оврагу, за которым чернелась деревня. Шрапнель, сверкая желтыми вспышками, рвалась позади. Откуда-то слева четко, деловито заработал пулемет; воздух задрожал тягуче и звонко.

Терехов выделил небольшой заслон влево и повел наступление на деревню. Он торопливо шагал, наклонившись вперед, размахивая наганом, как бы опасаясь, что противник уйдет из-под удара.

Пулемет внезапно затих, и Николка услышал беспорядочные шорохи приближающихся шагов. В этом плотном ночном воздухе звук имел преимущество перед лунным светом, не позволявшим видеть встречные цепи белых.

Терехов что-то сказал начальнику пулеметной команды, тот прыгнул в двуколку.

— Рысью!

Касьянов ударил по лошадям. Галопом вылетел далеко перед цепью, почти скрылся. И тотчас, будто сговорившись, повсюду загремела яростная пальба. В темноте вспыхивали частые огоньки; красноармейцы шли на них, инстинктивно пригибаясь от свиста уже пролетевших пуль.

Николке стало жарко. Казалось, вот так придется шагать бесконечно, спотыкаясь о горькую полынь. Он и не подозревал, что белые находились где-то здесь, рядом. И когда дикий крик прокатился по цепям, мальчуган чуть не выронил из рук карабина.

Не думал Николка, что могут так кричать люди. Это атака. Красноармейцы бегут, обгоняя Николку. Сбиваются в кучи, разряжая на. ходу винтовки; работают штыками.

Темные халупы мелькают по сторонам. Николка уже не видит цепей, пулеметов; стрельба откатилась куда-то в сторону. Человек пять осторожно пробираются посреди деревенской улицы, роняя взволнованные слова:

— Добре тикают, а ещё марковцы…

— Нам пускай хоть сам черт…

— Бачурин, ты?

— Эге! Атака на славу, как я понимаю… Кто там еще? Доброволец?