Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– Но Иван Сидорович сказал тебе, что мама поправится… Ведь сказал?

– Иван Сидорович точно ничего сказать не может. Сам не знает.

Мальчишку била нервная дрожь. Алексей Иванович накрыл его полой своего бушлата и крепко прижал к себе.

В Склифе Савушкин усадил Серёжу на скамью в коридоре.

– Подожди нас здесь. Мама велела, чтобы сначала мы с отцом к ней зашли.

– Дядя Ваня, ну пожалуйста… Я вас очень прошу…

– Что с тобой, Серёга? Ты мать решил ослушаться?!.. Жди, – и вдвоём с Богомоловым они зашли в палату.

Наталья лежала на спине, вытянув руки вдоль тела. Вся голова и даже шея её были забинтованы. Так в деревнях во время молотьбы бабы наши наглухо заматывают головы платками, чтобы полова, вылетающая из молотилки, не застревала в волосах. Она была невероятно бледна, нос заострился, запёкшиеся губы мелкими, частыми глотками ловили воздух.

– Алёша… – едва слышно позвала Наталья.

Алексей подошёл, сел у её изголовья и взял дрожащую руку.

– Наклонись… поближе… ещё ближе… ещё… мне говорить… трудно… не бросай Серёжку… он твой… сын… честное слово… в секретере… там… всё… увидишь… слава Богу… успела… запомни… запомни… в секре…

Она глубоко вздохнула, дёрнулась, словно, захотела встать, подбородок откинулся назад вверх, и глаза устремились в открывшуюся только её взору безконечную высоту, рука перестала дрожать, взгляд замер и остановился.

Иван Сидорович закрыл ей веки.

– Пойду, Серёжку позову.

– Может, не стоит, – Богомолов представлял, какой удар предстоит пережить сыну, и очень хотел защитить, уберечь…

– Он мужчина, должен с матерью проститься, – отрезал Савушкин и вышел в коридор.

И Алексей… прощался со своей далёкой, оставшейся в сорок четвёртом любовью, вглядывался в заострившиеся черты Наташиного лица, остро, до боли в сердце, вспоминал их такое короткое, но такое настоящее счастье. Он не плакал, не сожалел, а всего лишь недоумевал: почему так коряво и нелепо сложились их жизни? Ведь могли же они быть счастливы!.. Могли!.. И Серёжка мог с самого рождения своего знать, кто его отец, не чувствовать себя сиротой, не страдать от сознания неполноценности своего полусиротсва. Почему так случилось? Отчего?.. И тут ему в голову совершенно неожиданно пришла дурацкая мысль: сегодня, умирая, первый раз за всё время их недолгого знакомства Наталья назвала его по имени: "Алёша". Всегда и везде, даже когда он целовал её, в самые интимные мгновения, он всегда оставался для неё Богомоловым. И вот только сейчас, прощаясь…

За его спиной скрипнула дверь, и послышались осторожные шаги: в палату вошёл Серёжка. Богомолов встал, уступая место сыну. Тот тихонько присел на краешек кровати и взял холодеющую материнскую руку.

– Товарищи!.. Маме холодно… Принесите, пожалуйста, ещё одно одеяло… Вы разве не видите?.. Её надо согреть… Неужели не понятно?.. Мамочка, ты спишь?.. Иван Сидорович… папа… разбудите маму, нельзя ей так крепко спать… Ведь она может умереть… Что вы стоите?.. Почему вы такие… скучные?.. Мама!.. Мамочка!.. Это я!.. Ты что, совсем не слышишь меня?.. Мамочка!.. Родная моя!.. Хорошая!.. Очнись!.. Так нельзя… Мы с папой не сможем… Мы совсем, мамочка, не сможем без тебя!.. Честное-пречестное слово!.. Мама!.. Мамочка!.. Любимая!.. Ну, пожалуйста!..

Он прижал мамину руку к губам, несколько раз часто-часто поцеловал её и горько-горько заплакал. Слёзы, уже не детские, а самые настоящие мужские слёзы, текли по его мальчишеским щекам и никак не могли остановиться.

С большим трудом отцу удалось уговорить Серёжу поехать домой. Он всё повторял, что "не может оставить маму здесь одну", что "он обязательно должен быть с ней", и очень сокрушался, что "никто не хочет маму согреть". В машине, которую дал им Савушкин, Серёжа уже не плакал. Крепко прижавшись лбом к холодному стеклу, он весь ушёл в себя и, казалось, мир вокруг перестал для него существовать.

Дома он первым делом закрыл все форточки, закутался в большой клетчатый плед и с ногами забрался на тахту. Алексей Иванович не знал, что с мальчишкой делать, о чём говорить.

– Может, чаю выпьем? – предложил он.

Серёжка отрицательно покачал головой.

– А есть ты не хочешь?

Та же реакция.

– Я постелю постель. Тебе надо поспать.

– Не надо. Я сегодня спать не буду… Совсем… Мне нельзя.

Богомолов присел к сыну на тахту. Обнял за плечи, притянул к себе.

Серёжка не сопротивлялся, но и навстречу отцовским ласкам не шёл.

И они долго сидели так: плечом к плечу, но каждый со своим, особенным. Сидели и молчали.

– Ты веришь в Бога? – неожиданно спросил Серёжка. – Я видел, у тебя крестик на шее.

– Верю.

– По-настоящему?..

– Конечно… А как можно верить иначе?..

Алексей Иванович ждал, что сын ещё что-то спросит, но тот опять надолго замолчал.

Отец не выдержал и первым нарушил молчание:

– А почему ты спросил?

– Так… Просто…

– Говори, не бойся… Я пойму тебя… В любом случае пойму…

– А я не боюсь… Просто не понимаю, как можно верить в то, чего нет на самом деле.

Алексей Иванович растерялся. Как объяснить этому мальчишке, что такое вера и Бог. И стоит ли объяснять?..

– Что же… Может, со временем ты меня поймёшь… – сказал он.

Серёжка ничего не ответил.

– Тебе горе глаза застит, но ты не поддавайся. Самое последнее дело сейчас – озлобиться. Поверь, лучше от этого не станет… Только хуже. Без веры не выживешь, по себе знаю. И помни, Господь не оставит тебя своим попечением. Он милосерд.

– Милосерд?!.. – Серёжка закричал так, что Алексей Иванович испугался.

– Что ты?.. Что ты, Серёжа?!.. Успокойся, не надо…

Но сын и не думал успокаиваться:

– Ах, Он, по-твоему, "милосерд"?!.. Так зачем Он тогда… Такой добрый, такой… Зачем Он меня без мамы оставил?!.. – мальчишка не плакал, но в глазах его застыло недоумение и… ярко вспыхивали искорки гнева. – Это справедливо, да?!.. Я тебя спрашиваю – справедливо?!.. Милосерд!.. Не нужно мне Его "милосердия", если оно такое!.. Ты слышишь?!.. Не нужно!.. Сначала отца дал, и тут же маму забрал!.. Это неправильно!.. Да, неправильно!.. Что бы ты мне сейчас ни говорил, я знаю – так не должно быть!.. Не должно!..

Он чуть не кричал. Что было с ним делать?.. Как успокоить?.. Чем?!..

И Алексей Иванович рассказал сыну, как двадцать второго июня сорок первого года за десять минут фашистского налёта на станцию Молодечно потерял всю свою семью:

– От вагона один остов остался. Смотрю я на догорающие головешки и не могу поверить. Всего лишь десять минут назад я из этого вагона вышел, а Алёнка кричала мне в окно: "Деда, катетку купи!" Не смог деда конфетку ей тогда принести. Фашисты не дали.

Серёжка сидел, низко опустив голову, и не смотрел на отца.

– Прости, – тихо сказал он. – Я не знал…Так значит, твоё горе больше моего…

– Почему больше?

– Я только маму потерял, а ты всех. Значит больше.

Алексей Иванович вздохнул.

– Эх, Серёжка, Серёжка!.. Дорогой ты мой человек!.. Нет на свете такого прибора, чтобы измерить, чьё горе больше. Пока не придумали. Горе, оно и есть – горе. Его на весах не взвесишь…

– И как ты с такой жуткой потерей справился?

– На войну пошёл.

– Чтобы отомстить?

– Зачем мстить?.. Безполезное это занятие. Всем, кто в гибели Алёнки виновен, отомстить невозможно. Да и не нужно. Их другой суд ожидает, и кара пострашней моей мести будет. Нет, сынок, не мстил я.

– А что же?

– Как тебе сказать?.. – Алексей Иванович на мгновенье задумался. – Я, когда на вокзальную площадь вышел, по ней одна девчушка металась… Лет шести… Всё маму свою звала: "Мама!.. Я здесь!.. Мамочка!.. Ты где потерялась?!..Мамочка!.." А мамы её, я думаю, в живых уже не было… "Мамочка!.. Где ты?!.." Крик этот до сих пор в ушах у меня стоит… И всю войну я о ней помнил… А таких, как она, в те поры по всей России, знаешь, сколько было?.. Не счесть… И все без помощи… Хуже нет ничего, когда маленькие детишки о помощи просят, а ты безсилен помочь… Они-то в чём виноваты?.. Наверное, для того мы и воевали, для того и победили, чтобы, значит, за них заступиться… защитить… их всех… Я так думаю… А ты как считаешь?..

Серёжка пожал плечами. Да и что он мог сказать своему пожилому отцу? Ведь этот человек с очень грустными глазами испытал в своей жизни столько, что тринадцатилетнему пацану и не снилось. Потому и не мог он представить, как это отцу удалось столько всего вынести и не озлобиться, не сломаться.

– Ну, сынок, давай-ка. на боковую. Завтра нам с тобой тяжелый день предстоит. И силёнок от тебя потребуется немало.

Серёжа ничего не ответил. Пошёл к себе и, не раздеваясь, прямо поверх покрывала упал на кровать лицом вниз. Только тапочки на пол сбросилю. Алексей Иванович присел на краешек и осторожно погладил сына по вихрастой голове.

– Посиди со мной немного, – попросил тот. – А то, знаешь… Такая тоска!.. И не проходит…

– Я с тобой, сынок… Я с тобой…

Когда Серёжка уснул, прижав отцовскую руку к щеке, Алексей Иванович осторожно высвободился и, выходя из комнаты, прикрыл его ноги в носках пледом.