Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

порядке обсуждения». Если учесть, что редакция состояла из Довлатова, то ход интересный. Первая часть эссе – рассказ об эмиграции Алексея Лосева, с которым Довлатов какое-то время проработал в журнале «Костер». Этот эпизод хорошо знаком читателям Довлатова. Лосев собирается в Америку, окружающие недоумевают: зачем уезжать обеспеченному, состоявшемуся детскому драматургу?

Я был другом Лосева и уезжать тогда не собирался. Поэтому возмущенные коллеги обращались за разъяснениями ко мне. Они говорили:

– Ведь он хорошо зарабатывал! Ведь у него шли кукольные пьесы! Ведь он только что побывал на юге!

И даже:

– Ведь у него есть замшевая кепка!

Довлатов приготовил ответ, который он так и не озвучил:

Человек бежит от нас. От наших гнусных харь. От наших пошлых шуток. От нашего убожества, трусости, бездушия и коварства…

Далее писатель переходит к эмиграции. Он говорит о решении основных физических, материальных проблем, обнаживших несколько другие противоречия:

Десятки моих знакомых пенсионеров чувствуют себя заброшенными. Хотя у них есть клетчатые брюки и голубые сорочки.

… А кругом все чужое. Красивое, яркое, замечательное, но чужое…

Довлатову не нравится американский оптимизм:

Допустим, ты работаешь мусорщиком. Не грусти. Вспомни, как много у нас процветающих бизнесменов. И улыбайся, улыбайся, улыбайся, как дурак.

Мне кажется, улыбка без сомненья – признак идиотизма. А главное – показатель черствости и бездушия…

Конечно, Довлатов упоминает о песенке «Улыбка» из фильма «Карнавальная ночь». И в Советском Союзе было не все ладно с честностью и уровнем шуток. Довлатов идет дальше. Он пишет о некоем Идлисе – эмигранте, который захотел вернуться в СССР:

А если человек бежал от нас? От нашего эгоизма, черствости и бессердечия?

Я слышу:

– Чего ему не хватало? Работал бы гардом. Или мусорщиком. Магазины полны. Соцобеспечение налажено…

А если человеку плевать на магазины? Равно как и на соцобеспечение? А если ему было тошно среди деляг и эгоистов?

Мало таких среди нас? Осмотритесь, прикиньте…

Говорят, Идлиса спросили:

– Знаете, что ожидает вас на родине?

– Знаю, – сказал Идлис, – я отсижу…

Человек предпочитает тюрьму – нашему обществу. По-моему, тут есть над чем задуматься…

Довлатов пишет, что сам он не собирается возвращаться. Ни при каких раскладах. Даже если Брежнева заменит Эдуард Лимонов. Тут отдадим должное политической прозорливости Довлатова. Но писатель понимает тех, кто тоскует, не нашел себя и даже собирается возвращаться. Нужно сказать, что заметки действительно весьма полемичны по отношению к эмигрантскому мейнстриму. Сказать подобное оказалось возможным лишь на страницах «бульварного журнала».

Но в первом номере «Петуха» обнаруживается еще один текст Довлатова. Или гипотетический текст Довлатова. На 48–53 страницах напечатан текст под жизнеутверждающей рубрикой «Секс в массы». Рассказ называется «Три часа в животном мире (репортаж из публичного дома с многочисленными отступлениями нравственного, физиологического и бытового характера)»[1]. Автором значится Михаил Бернович. Показательно, что фамилию Бернович мы находим в позднем рассказе Довлатова «Мы и гинеколог Буданицкий». Но текстологический анализ «Трех часов…» отложим на некоторое количество страниц.

Пришло время поговорить о таком деликатном вопросе, как эротика и секс в эмигрантской литературе. В первой части книги я сказал, что Довлатов – один из самых неэротичных русских писателей. В этом отношении он с удовольствием дал обойти себя многим собратьям по перу. Вырвавшись из застенков тоталитаризма, авторы ставили перед собой несколько благородных писательских задач. Первая – рассказать об этом самом тоталитаризме. Но здесь имелась сложность. Место главного разоблачителя было уже занято Солженицыным. «Архипелаг ГУЛАГ» перевели на все языки демократического мира, его автор получил Нобелевскую премию. Тема раскрыта, обсуждена и закрыта. К слову, о раскрутке Солженицына на Западе.

В 1974 году под скорый приезд нобелевского лауреата была издана пластинка «ГУЛАГ зонг», в которой наряду с арестантскими песнями были помещены «Очи черные», «Письмо матери» и почему-то туристская песня «А я еду за туманом…». Оригинальное сочетание блатняка и цыганских мотивов с темой тоталитаризма служило оживляющим фоном для строгого, скорбного слова Александра Исаевича.

Все это было частью крупной рекламной кампании, которая привела к тому, что фигура нобелевского изгнанника накрыла тенью других русских писателей.

Конечно, разоблачать никто не запрещал, но и особых поощрений правдорубам не предлагалось. Поэтому рождалась вторая задача. Она несколько сложнее по технике исполнения. Необходимо соединить обжигающую правду о тоталитаризме с горячим эротическим словом, которое также подвергалось репрессиям со стороны бесчеловечного, бесполого режима.

Надеюсь, что читатель догадался: слова «обжигающий» и «горячий» возвращают нас к «нобелевскому» роману Василия Аксёнова «Ожог». Сегодня роман Аксёнова прочно и честно забыт. В середине 1990-х, когда обаяние имени и судьбы еще действовало, предпринимались попытки объяснить, чем же хорош «Ожог». Сергей Кузнецов писал:

Едва ли не впервые в русской прозе грязь, грубость и злость повседневного языка с такой силой выплеснулась на печатные страницы. Но при этом каким-то чудом Аксёнов сумел соткать единое целое из непристойной брани, белых стихов, лирических монологов и невнятного бормотания.

Тут соглашусь со всем, кроме «чуда» и «удалось соткать». Понятно, что автор сдвинул самое верное, но и обидное определение в конец высказывания. Увы, но «невнятное бормотание» – единственное ощущение, остающееся после прочтения огромного тома. Аксёнов пошел на дерзкий и бессмысленный писательский эксперимент – расщепил героя на несколько персонажей. Тут есть скульптор, хирург, писатель, джазовый музыкант, секретный ученый. Они объединены родовым отчеством – Аполлинариевич. Отсылка к как бы покровителю искусства и врачевания. Персонажи – состоявшиеся профессионалы – вместе и порознь употребляют алкоголь, безудержно любят. Вот писатель Пантелей и его непростые отношения с прекрасной Алисой Фокусовой, супругой советского академика. При некотором усилии можно увидеть параллели межу Алисой и Майей, будущей женой писателя Аксёнова.

Впервые я почувствовал слабое сопротивление, слабую неприязнь, но я толкнул ее сильнее, сильнее сжал ее бедра, и тогда она покорно опустилась на колени и на локти.

Преодолевая нежное, беззащитное, будто вечно девственное сопротивление, я вошел в нее. Она раздвинула ноги пошире, чуть тряхнула головой и перебросила на спину свою золотую гриву. Одной рукой я схватил ее за волосы, а другой забрал обе ее груди.

– Боже, что ты делаешь со мной? – прошептала она.

Сколько времени прошло – не нам знать. Потом я перевернул ее на спину и уложил все ее тело вдоль тахты, а сам лег рядом. Я трогал ее соски, трогал ребра, живот, гладил мягкие волосики в паху, провел ладонью по