Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

лишь расположенный на противоположном левом берегу речки Каменки Печерский монастырь с одиноко возвышающейся церковью Святого Димитрия.

Владимир, призвав зодчих из Киева, заложил тогда в Суздале каменный собор Успения Богородицы. Впервые строили в Залесье храм Божий из камня; должен был он показать всем и величие Русской земли, и власть самого князя, и силу укрепляющегося в крае православия.

Теперь сердце стареющего Владимира радовалось. Величаво и красиво вознеслись в синее небо свинцовые купола и высокие колокольни, внутри собора сияли золотом оклады икон, яркими цветами поражали фрески с задумчивыми ликами святых мужей, исполненных мудрости и печали, а под куполом простирал длани, будто обнимал всех собравшихся под сводами прихожан, сам Христос Пантократор. Просторны были хоры собора, долгой вереницей тянулись вдоль них резные столпы и тонкие, хрупкие на вид колонны, огромные хоросы висели над головой, свет тысяч свечей мягко растекался, лился под своды храма мерным непрерывным потоком.

При соборе Владимир велел соорудить княжьи хоромы, тоже каменные, украшенные затейливой резьбовой вязью. Тогда же по Владимирову приказу в Суздале насыпали новый земляной вал высотой в четыре-пять сажен. Вал этот опоясал кольцом пространство внутри речной излучины. На валу возвели деревянную оборонительную стену с двумя широкими провозными воротами, обитыми медью.

Через Дмитровские ворота, южные, пролегла дорога к вятичам и дальше – в Киев и в Переяславль; от восходних же, Ильинских ворот пути вели на Волгу, в земли черемисов, булгар, хазар.

Как и везде на Руси, вырастал вокруг детинца, по берегам Каменки и её притока Гремячки, посад. Правда, застройка в Суздале заметно отличалась от других городов. Посад не был сплошным, как в Киеве или в Чернигове, не лепились дома здесь друг к другу, а стояли отдельными кучками, усадьбами, крупными и мелкими. Вдоль дорог, что вели от Ильинских ворот, растянулись такие усадьбы и дворы на многие вёрсты.

Посадником в Суздале ещё с давних пор был воевода Георгий Шимонович, сын знаменитого варяга Шимона, который подарил золотой пояс Киевскому Печерскому монастырю и, придя на службу ко Владимирову отцу, вместе со своей дружиной – «со всем домом своим», как писали в летописях, – числом в три тысячи человек, принял православие.

Георгию поручил Мономах надзирать за строительством в городе. Во многих делах князь доверял ему, зная его незаурядный ум и честность, а позже, когда сажал в Суздаль на стол сыновей: сначала Ярополка, затем Юрия, – наказывал им во всём слушаться опытного воеводу.

Не по нраву было Владимиру лихое крамольное ростовское боярство. С каждым годом бояре – в основном это были потомки местной родовой знати – всё более смелели, всё выше подымали головы. Они захватывали новые земли, обзаводились собственными дружинами, закупами, кабалили свободных людинов. И чтобы не дать боярам войти в ещё большую силу, чтоб укрепить в Залесье княжью власть, старался Владимир посылать в Ростовский край преданных себе неподкупных людей, назначал их воеводами, тысяцкими, посадниками как в старых городах, так и в новых, выстроенных за последние годы.

Сразу, как они приехали в Суздаль, Владимир разослал по окрестным сёлам тиунов с отроками для сбора дани, а сам спустя пару дней с частью дружины на маленьких быстроходных челнах поплыл вниз по Нерли.

Ещё во время прошлой поездки полюбилось князю место на круче над извилистой Клязьмой. Здесь он измыслил поставить крепость. Пока не был выбран Владимиром посадник из числа верных людей, не взял он с собою и плотников. Хотелось ему ещё разок поглядеть на высокие берега реки, на красные сосновые боры, на те дали, что открывались взору с вершины холма, и спросить себя: не ошибся ли он в выборе, не поискать ли место получше?

В челне рядом с князем сидел угрюмый Олекса. Два дня ходил он по некогда родному ему Суздалю – городу, в котором родился, вырос, впервые взял в руки гусли, – и ничего близкого душе не видел теперь здесь. Это был совсем иной, новый город, лишь отдалённо напоминавший прежний Суздаль, варварски сожжённый крамольником Олегом.

Горько было Олексе взирать на глубокий овраг, где в детстве он любил лакомиться смородиной и где теперь раскинулась огромная, обнесённая забором боярская усадьба; на лес у берега Каменки, изрядно поредевший в последние годы; на старые градские валы, куда он со сверстниками частенько забирался по утрам втайне от стражи.

Горечь усиливал недавний сон – приснилась молодцу Предслава, как наяву увидел он её лицо, озарённое лучами утреннего солнца. Такая недоступная, гордая стояла княжна на вершине холма, а он, Олекса, тянулся к её белоснежной чистой руке, хотел обхватить её, прижать к себе, поцеловать, ощутить всю её теплоту и нежность, но не мог, очень уж высока, недосягаема для него была та вершина.

Проснувшись, Олекса подумал, что, наверное, не суждено ему будет больше увидеть Предславу. Разве когда приедет она в Переяславль или в Киев навестить родичей. Да и вряд ли принесёт ему радость эта встреча. Слишком разные у них обоих жизненные пути.

Кто сейчас мог утешить его, отвлечь от тяжких воспоминаний? Ходына? Он уехал невестимо куда. Велемир? Уже возлежит в одинокой могилке у дороги. При мысли о Велемире слёзы потекли из глаз Олексы. Ему всё никак не верилось, что самый близкий друг, побратим, вместе с которым ходили они в походы и столько совершили дальних путей, полных опасностей, ныне мёртв.

Олекса вспоминал, как пришла к ним в Переяславль скорбная весть, как рыдал, уронив голову ему на плечо, Василий Бор, как сжимал в гневе кулаки Кунуй, как сокрушался больной Эфраим. Вспоминал и лица князей, Владимира и Мстислава.

«Добрый был ратник», – только и сказал тогда Мстислав.

Олекса взглянул ему прямо в глаза, но не заметил в них печали, исходил из чёрных Мстиславовых очей ледяной какой-то, мёртвый холод. Говорил Мстислав о погибшем молодце с равнодушием, глубоко упрятанным за маской скорби. Нет, не скорбел он на самом деле, говорил, но думал совсем об ином. Глаза – это зеркало человеческой души – выдали Олексе Мстиславову неискренность.

«Выходит, – подумалось молодому дружиннику, – верно сказывал Ходына: у них, у князей, своя жизнь, своя, иная правда?»

Кто для них Велемир? Всего лишь один воин из тысячи, из множества других, один из тех, кто, проливая кровь, куёт им величие и славу. Вот так и он, Олекса, и даже Ходына со своими песнями, и Василий, и Эфраим – все они ковали своим князьям славу. Бились, умирали, совершали дальние пути они не только ради себя и Русской земли, но и ради того, чтоб поднять значение своих князей, укрепить их власть.

Тяжко и горестно становилось Олексе