Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

в чащу.

– Волк! – не удержался от восклицания гусляр.

Седоус молча показал ему шуйцу, на которой не хватало мизинца и безымянного перстов.

– Они? – спросил Ходына.

Старик кивнул.

Из избы вышла, зевая спросонья, Мария, удивлённая тем, что в сенях никого нет.

Ходына издал заливистый свист. Девушка испуганно вскрикнула, резко подняла голову и, увидев их, всплеснула руками, словно говоря: «И угораздило ж вас! Как токмо шеи себе не свернули?!»

Вскоре разгорячённый Ходына уже стоял перед Марией на земле, а девушка, глядя на своего спасителя с грустной улыбкой, говорила:

– Муку отыскала я, хлебы в печь поставила, мяса токмо нету.

– Будет мясо, красна девица, – живо откликнулся Седоус. – Уж ентого добра в лесу завсегда хватит. Вот пойдём мы с молодцем, силки да капканы оглядим. Может, птица какая аль косой попались.

…Ещё до полудня Ходына со старцем обошли силки, обнаружили в них нескольких птиц, наловили сетями в озере рыбы и, довольные добычей, улыбающиеся, воротились к хижине.

К тому времени Мария успела отыскать дорогу к берегу озера, вымыла деревянную старикову посуду, ложки, набрала в ведро воды для питья, тщательно вычистила утлую горницу, а сразу как вернулись мужчины, вынула из печи вкусный горячий хлеб с поджаристой коркой. Они сытно поели, развели возле избы костёр и до позднего вечера слушали рассказы старика о лесной его жизни…

Тихо и мирно, в трудах и заботах о хлебе насущном, потекли для Ходыны дни и недели. Песнетворец радовался, видя, что Мария мало-помалу отходит от тяжкой утраты, но в то же время он понимал: вечно это длиться не может, надо везти девушку к отцу.

Уже наступила осень, краснели в лесу осины, желтели берёзы, опадала с деревьев первая листва, когда Ходына решил наконец ехать.

Седоус охотно согласился вывести их к Новгороду-Северскому. Путь предстоял неблизкий, и последние перед отбытием дни Ходына с Марией проводили в непрестанных хлопотах, собирая в узлы хлеб, зайчатину, солёную рыбу и прочую снедь. Покинули они хижину ранним утром, на рассвете, когда первые солнечные лучи, пробившись сквозь густые кроны сосен и жёлтую листву берёз, осветили влажную от росы траву. Всеми цветами радуги переливались капельки росы, и так и хотелось Ходыне остаться здесь, никуда не уезжать: подобно деду, до скончания лет своих ловить рыбу, ставить силки на птиц, капканы, собирать коренья, ягоды, грибы. Но тут же подумалось: нет, не для него, песнетворца, такая жизнь, всё равно долго не сможет он просидеть в лесу, в одиночестве, без людей, потянет его к городам, деревням, слободам, к людям, которым понесёт он на суд свои песни. Да и как могло быть иначе?

Седоус уверенно вёл своих спутников через чащи, болота, холмы, яруги, речки, по одному ему ведомым приметам отыскивая правильную дорогу. То взирал он пристально на солнце, то на едва заметные для неопытных очей зарубки на стволах деревьев, то находил в глухой чащобе узенький ручеёк и вёл Ходыну с Марией вдоль его русла, то, переступая с кочки на кочку, умело проводил их через топкое болотце.

На третий день пути они набрели на охотничью хижину, в которой пришлось остановиться и заночевать, ибо внезапно разразился дождь, по-осеннему холодный, неприятный, сопровождаемый порывами свирепого ветра.

– Скоро уж выйдем, – говорил Седоус. – В сем зимовье княжьи ловчие иной раз бывают.

Утром, когда дождь прекратился, путники двинулись дальше. Лес заметно поредел, уже не преграждали дорогу труднопроходимые заросли, не надо было продираться, царапая лицо и руки, через дикую заповедную пущу. Чувствовалось незримое присутствие в этих местах человека – то набредали они на пень, оставшийся от срубленного топором дерева, то на потухший костёр.

Наконец показалась впереди опушка, открылся взору пологий холм с жёлтой пожухлой травой, за ним стали видны голубая гладь Десны и залитый солнцем город с золотыми маковками церквей.

– Новоград! – воскликнула Мария.

– Ну, дед, кланяюсь тебе земно. Вывел. Без тебя пропали б. – Ходына крепко обхватил Седоуса за плечи и расцеловал его в колючие, поросшие жёсткими волосами щёки. – На, держи.

Гусляр протянул старцу калиту с пенязями.

– Спасибо, хлопче. Токмо куда мне енто?

– Коня доброго купи. Пойдём во град.

– Нет, хлопче. Во град не пойду. И коня мне, старику, не надобно. Вот по сёлам пройдусь, да и обратно.

– Ну, бывай тогда. Бог тебе в помощь.

Ходына с Марией спустились с холма к реке и кликнули перевозчика. Стоя на пароме, они долго махали руками старцу, который, словно каменный, застыл на вершине холма и неотрывно смотрел им вслед. Не могли Ходына и его спутница видеть, как по щекам Седоуса катятся из глаз тоненькими струйками слёзы.

…У терема боярина Иванко Ходына распрощался с Марией. Девушка потянула было его за собой к отцу (который, узрев дочь, забыл про всякую боярскую степенность и с возгласом – «Доченька любая!» – выскочил на крыльцо), но Ходына мягким движением руки с грустной улыбкой отстранил нежную девичью длань. Он молча встал у ворот, сжав до боли уста, понурил голову, услышал плач Марии и только сейчас, в эти мгновения, со всей отчётливостью осознал, что теряет её навеки, навсегда, что пришла минута тягостная, мрачная, за которой уже не увидит он в жизни своей ярких лучистых Марьиных очей, не услышит её смеха, её ласкового нежного звонкого голоска, не возрадуется её красе и молодости. Ибо кто она и кто он? Она – боярская дочь, отдавшая своё сердце другому, он – нищий певец с тощей котомкой за плечами, в грубой холщовой сряде. Их разделяет бездонная пропасть. И ещё между ними незримо стоит Велемир – мёртвый, но счастливый, гораздо более счастливый, чем он, Ходына. И лучше сейчас всё оборвать, погасить разом несбыточные, как сон, надежды, чем мучиться и ждать понапрасну.

Не в силах сдвинуться с места, стоял Ходына неведомо сколько у ворот, пока чей-то громкий возглас на дворе словно бы не пробудил его от забытья. С горестным тяжким вздохом песнетворец медленно побрёл по пыльной улице. За хозяином затрусил довольный, вкусивший на боярской конюшне овса верный конь…

В Курске Ходына повстречался с Редькой, который, хотя минуло уже немало времени, лелеял надежду – и не напрасную, как оказалось, – дождаться товарища. В начале зимы, как только установился санный путь, вместе с воинским обозом они отправились в далёкое Залесье.

Глава 64

Первое, что узрел Туряк, придя в сознание, – это высокий тёмный сводчатый потолок над постелью, слегка озарённый тусклым мерцающим светом. На поставце пред иконами горели тонкие лампады, а за грубо сколоченным столом сидел, держа в руках чашу с целебным