Комментарии к материалистическому пониманию истории - Дмитрий Евгеньевич Краснянский

доминант собеседника. Сопротивление (термин психологии) достигло предельной точки. Теперь собеседник с умнейшим видом начнет делать совершенно нелепые заявления, которые по большей части противоречат его же эпистемологическим посылкам, и уличить его в этом невозможно. Любой психотерапевт подтвердит, что сопротивление не преодолимо рациональными аргументами.

Если обратиться к истории возникновения феноменализма, то мы обнаружим у его создателей мощнейший вненаучный мотив. Кант открыто признавал, что его задачей было потеснить знание, чтобы дать место вере. Странно, но многие полагают, что это ему удалось. В действительности же, система Канта содержит в себе чудовищные противоречия и разваливается от первой же атаки непредвзятого критика.132

Ныне господствует «умеренный» феноменализм. Он не покушается открыто на значимость научного взгляда, но рассматривает его как хорошо обоснованную конструкцию субъекта, полностью детерминированного наличным содержанием культуры.

Наиболее развернуто эта позиция представлена в рамках феноменологической социологии. Здесь вопрос об адекватности воззрений социального субъекта объективной реальности выносится за скобки. Речь идет лишь о формах и способах конструирования реальности той или иной культурной эпохой.133 В этом отношении любое суждение субъекта оказывается культурно детерминировано. Поскольку же субъект по определению есть модус культуры, постольку и современная наука есть лишь частный взгляд частной культуры, рядоположенный со взглядами других частных культур.

В критике феноменологии разумно проявить осторожность. Рьяно бросившись в схватку, можно впасть в другую крайность, постулируя чистого, вневременного субъекта науки, эдакого ближайшего друга Бога, который регулярно получает абсолютную истину из вернейшего источника.

Данная версия феноменализма действительно ухватывает реальные механизмы человеческого восприятия. Она сообщает ценнейшие вещи о функционировании познания в рамках системы культуры. Я большой поклонник феноменологии. Но проблемы начинаются в тот момент, когда мы неоправданно расширяем статус феноменологической социологии до статуса эпистемологии или гносеологии. Именно в этот момент мы вновь попадаем в ловушку парадокса «Критянин».

В самом деле, если феноменология права, то феноменалистской конструкцией является и она сама. Если всякое познание укоренено в культуре и в силу этого лишено объективной значимости, то это же справедливо и по отношению к феноменологии. В итоге, тезис о недостижимости объективной истины девальвирует сам себя. Феноменология превращается в частное заблуждение частной культурной традиции. Если же феноменология есть истина, то мы уже имеем одно исключение из феноменалистского правила, и тогда получаем в свое распоряжение средства для объективной проверки и других суждений культурно обусловленной науки.

Более того, если все наши суждения культурно обусловлены и в силу этого не могут претендовать на статус истины, то мы получаем огромную степень свободы и снова можем занять со спокойной совестью антифеноменалистскую позицию эпистемологического реализма. Коль все суждения субъективны, нам не обязательно придерживаться мнения о субъективности всех суждений. Мы можем с таким же успехом субъективно полагать, что существуют объективные суждения. Из двух равноправных позиций мы имеем право выбрать ту, которая наполняет нас эпистемологическим оптимизмом, а нашу работу – перспективой.

Подобные аргументы можно множить и множить, но думаю – достаточно. Здравомыслящим достаточно, а скептикам не впрок.

Таким образом, разумно позицию феноменологической социологии ассимилировать в рамках эпистемологической традиции реализма. И здесь открывается множество реальных проблем социального познания, которые необходимо преодолеть.

Действительно, всякий субъект является культурно детерминированным субъектом. И в этом отношении, его познание культурно детерминировано. Но это еще не означает автоматической необъективности данного познания.

Во-первых, не все суждения науки испытывают в равной степени искажающее давление культуры. От него относительно свободны науки, имеющие своим объектом природу. Удаленность от непосредственных интересов культуры, а так же эксперимент и формальные процедуры позволяют естественным наукам создать эталон объективной истины. Тем самым, мы уже получаем парадигму, которую можно использовать в качестве «архимедовой» точки опоры для дальнейшего продвижения в джунгли социального знания. Характерно, что исторически наука именно так и развивалась: она возникла как изучение природы и лишь потом экспансировала в область социального знания.

Во-вторых, культуры равноправны в ценностном отношении, но они различны в отношении когнитивности. Это можно сколь угодно опровергать на страницах ученых трактатов, но наш скептик, отправляясь на конференцию, воспользуется не пирогой, а автомобилем или самолетом.

Новоевропейская культура формировалась как культура развитого, объективного знания. В этом отношении, как всякая культура, она, конечно, оказывает мощное искажающее давление на социальное знание, но она же и максимально провоцирует своими потребностями и стандартами поиск научной истины.

Итак, проблема культурных детерминант в социальном познании – реальная проблема. И эта проблема может быть решена. Сам факт обнаружения искажающего влияния субъективного на знание уже есть залог и основа того, что это влияние может быть преодолено – если удалось обнаружить механизмы такого влияния, то, следовательно, вполне возможно и разработать приемы преодоления этого влияния. И здесь ключевыми оказываются принцип диалогизма и процедура деконструкции.

Еще раз. По определению, социальная теория оказывается органичным порождением наличного типа культуры. Соответственно, ее эмпирический и, самое главное, философский горизонт жестко определяется горизонтом данной культуры. Возможно ли преодоление этого горизонта? Иными словами, возможно ли преодоление социальной теорией силы тяготения, порождаемой наличным культурным контекстом? Образно говоря, процедуры по извлечению социальной теории из удушающего объятия культурного контекста должны позволить осуществить нечто подобное тому, что проделал известный литературный персонаж, который якобы извлек самого себя за волосы из болота.

Это эпистемологическое «извлечение» оказывается возможным лишь при искусственном разрушении монолитности культурного основания, при радикальном повышении степени произвольности и осознания теоретика по отношению к культурному контексту.

Кстати, отчасти подобная же проблема возникает при индивидуальной психотерапии, и часто успешно решается. Здесь человек, равный самому себе, должен радикально повысить степень осознания собственной экзистенции с тем, чтобы добиться более произвольного отношения к ней. Это является необходимой предпосылкой к последующим личным изменениям. Но в рамках психотерапии пациент может опереться на внешнюю силу в лице психотерапевта.

В нашем же случае социальный теоретик подобной возможности не имеет. Внешнюю точку опоры он должен создать сам. Средством для этого оказывается метод деконструкции.

Этот метод был весьма детально разработан Дерридой. Деррида исходит из посылки, что внеположенность исследователя тексту – иллюзия, поскольку всякая интерпретация и критика предполагает другой текст, который в действительности вызывается и определяется как контекст именно интерпретируемым текстом (см. так же идею Гадамера о «предпонимании»). Соответственно, единственный способ преодолеть эту замкнутость – организовать сопротивление «метафизике» текста на его же поле и его же средствами. При этом, в тексте выделяются маргинальные, подавляемые мотивы, противонаправленные по отношению к «центрации» текста, то есть по отношению к «основному» его направлению.

Нечто похожее предлагает и российский культуролог В. Н. Романов: «В гуманитарных науках социально-культурная включенность исследователя играет иную, более существенную роль (чем в естественных науках. – С. Ч.): из внешней предпосылки научного познания она превращается здесь в фактор, определяющий саму структуру опыта. Необходимость ее нейтрализации, продиктованная стремлением