Одесситки - Ольга Приходченко

— У, Соцыха клятая, как есть «пся кревь», жаль, что батьку твоего на Соловки не отправили и тебя заодно.

В это время очередная партия тёток с трамвайной остановки намерилась отметиться в нашей уборной, и злая дворничиха бросилась на них со своей метлой. Такая ругань пошла, но тёток было много, и они ругались четырёхэтажным матом. Я только недавно узнала, почему в Одессе мат называли «четырехэтажным». То есть, самым высоким, потому что до революции разрешалось строительство домов не выше четырёх этажей, из-за катакомб.

Дома, слава Богу, старшей сестры не было. Она теперь допоздна задерживалась в своём институте. В семье она считалась самой умной, не то что я, бездарь. Её все слушаются — и мама и бабушка, даже дедушка, только Лёнька говорит, что жаль в детстве ей по заднице не давал, а то чересчур умная. И во дворе ее все уважают, мамаши бегут, чтобы она их придуркам объясняла задачки. Только кличка у неё на Коганке обидная — «спичка», из-за худобы. Майку, подружку, называют «Рындой» — она в детстве громко орала на весь двор. А у меня кличка — «Соцыха». Почему эта дворничиха меня так обзывает и где такие Соловки, я не знаю. Бабушке ничего не скажу, а то ещё пойдёт с этой дурой разбираться. Она и так после смерти своей младшей дочери Ноночки постоянно плачет, так, чтобы никто не видел.

Бабушку во дворе больше всех уважают. Если что с кем случится, сразу за ней бегут «Мадам Приходченко, мадам Приходченко: у моей Сашеньки ушко болит, у моей невестки грудница, врачи грудь хотят резать». А бабушка пойдёт, лепёшечки свои приложит, молитвы почитает всю ночь — и всё как рукой снимет. И у кого только дети народятся, так и бегают за бабкой — никакого покоя, то купать боятся, то обосрались, то запоры или ещё чего. Правда, к нашему дедушке тоже бабы бегают, как только он приходит с вахты, так тут как тут, какая-нибудь соседка с просьбой: то замок в дверях сломался, то стекло вставить. Но бабушка его одного не отпускает, как он её ни уговаривает: «Поля, неудобно, я туда и обратно». Но бабушка неумолима, так они на пару и ходят, а бабка приговаривает: «Чтобы лишних разговоров не было, да и скорей управится, а все благодарности на потом». Дворы у нас большие, но в основном женщины с детьми, вот и бегают за моим дедом. Если даже из-за сапожника на том дворе бабы передрались. Тот вообще инвалид без двух ног, кто его к себе перенесёт, там он и живёт. В своей полуподвальной комнатке он чинит всем обувь и больше всего боится финотдела. Некоторым детям подбивает набойки бесплатно, говорят, что он их отец. Бабушке он передаёт всегда приветы, она ему травки даёт и научила ими пользоваться. Он их к культям прикладывает, и ему становится легче, когда они крутят, как настоящие ноги.

Мой дедушка к нему на праздники приходит. Бабка нас с моей закадычной подружкой Лидкой Григорьевой подсылала, чтобы дед после Жорки никуда не заруливал, как выпьет, а сразу шёл домой. Мы с подружкой Лидкой подглядываем за ними. Бабушка складывает угощения в корзину и накрывает чистой салфеткой, а дед от себя дарит дяде Жоре новую тельняшку и сшитые бабушкой специальные трусы, которые тот называет: моя юбочка. Дедушка, как только заходит к сапожнику, тот, как ребёнок, тянет к нему руки и дедушка обнимает его под мышками и поднимает. Так они вдвоем стоят вровень — долго, обнявшись и целуясь. А потом дед моет дядю Жору в корыте и переодевает в чистое. Потом они выпивают и закусывают, поют песни и плачут, спорят о чём-то. Дядя Жора лежит в своей детской кроватке, он быстро пьянеет и усыпает, дедушка всё убирает, как принято на флоте, чтобы всё блестело, и уходит. Вот тут-то и мы с Лидкой нарисовываемся, как бы случайно. Дед командует: «Марш домой!» Мы с радостью бежим через уборную, дед немного там задерживается, но мы его поджидаем уже в нашем дворе. Куда он от нас денется? Бабку волнует, чтобы дед не пошёл налево, почему страшно налево, а не направо — непонятно. Она явно ошибается, я бы на её месте боялась, чтобы дед не пошёл направо, где живёт тетя Оля Давыдова с парализованным уже взрослым мальчиком, которого мы все возим по очереди на деревянном кресле с колёсиками.

Тётя Оля очень красивая и хорошая, но её в нашем дворе не любят. Говорят, её мужа расстреляли за сотрудничество с немцами. Она в нашем дворе появилась после войны уже с сыном. Жаль мальчика, он даже ни разу в кино не был. Только когда тепло, мама его вывозит на полянку, и он видит море, кораблики. Но все его стараются угостить, кто чем может. Его мама с моей бабушкой берут работу на дом и строчат из раскроя трусы, халаты. Она ещё очень красиво вышивает и вяжет, поэтому и сводит концы с концами.

А в конце этой осени произошло вообще странное событие с дядей Жорой. Как ни старались взрослые от меня утаить женитьбу дяди Жоры, но фиг у них что вышло. Непонятно, почему из этого дела такую тайну устроили. Сначала бабушка к вечеру сбегала к тете Тане на Слободку, потом с мамой на кухне шушукались. Вроде какая-то Верка набожная согласна. Только бы Ленька не подвёл, увёз вовремя Жорку на мотоцикле, якобы в поликлинику. А на самом деле его увезли в загс расписываться с этой тёткой Верой. А оттуда прямо на Слободку к ней свадьбу гулять. Мне поручалось перевозить на 15-м трамвае от мамы продукты. Свадьба совсем не весёлая была. Только и улыбались, когда Лёнька фотографировал молодых, радостно позировали. Дядя Жора постоянно повторял: «Зря вы всё это затеяли. И Веру в это дело втянули, какой из меня муж...» Но потом выпил и песни со всеми пел. Там его у Верки и оставили, как он домой ни просился. Только когда плелись после свадьбы пешком домой, из разговора взрослых я поняла, что дядю Жору спасали и вроде спасли. Иначе куковать бы ему навечно на Соловках, туда бы сослали, как других калек. Теперь они с этой Верой живут в комнатке дяди Жоры, и она катает его на кресле с колёсиками до самого нового рынка.

Обычно я быстро уплетала любимый фасолевый суп, но сегодня только ковыряла ложкой в тарелке и в подробностях рассказывала бабушке, что случилось на мясо-контрольной станции. Но о том, что мясо я отнесла тете Дорке, конечно, умолчала. И, конечно, не сказала, что хотела мясо отнести Жанне. Даже что я с ней знакома, нельзя было бабушке говорить. И толстый Олежка эту тайну хранил.

Этим летом мама взяла нас с Олежкой на море в свой выходной, и мы поехали в Аркадию. Там нас ждал отец Олежки, мой родной дядя Леня, с новой женой. Олежка сначала дичился её, но Жанна столько сделала ему подарков и так хорошо с ним играла, что, когда мы возвращались, они уже подружились. Правда, пришлось все подарки спрятать, и мама потом делала вид, что сама эти подарки покупает. Все поголовно этого Олежку жалеют и балуют, особенно бабушка. Совсем как помешанная всё в него пихает и пихает, а он и рад стараться, уже в ширину больше, чем в длину. Даже стыдно быть таким толстым, совсем как мальчиш-плохиш. Его дразнят во дворе — толстый. Все его жалеют, видите ли, его отец бросил. Во-первых, Лёнька не бросал сына, я видела, как он переживает; если бы эта деревенская Гандзя не была такой дурой, может, он бы её и не бросил. У нас с Алкой тоже нет папы, но никто нас не жалеет. Во дворе, что на этом, что на том, редко у кого есть папы, разве у самых маленьких, и то раз-два и обчёлся. А эта Гандзя, как придёт к нам, начинает тискать сына и приговаривает: «При живом отце сиротинушка, отцу родному не нужен, зачем мне жизнь такая? Руки на себя бы наложила, да кому ты нужен будешь, сиротинушка моя».

А наша Алка не выдержала и сказала всё, что о ней думает: «Из этой лохудры никакого толка не будет. Ни учиться, ни работать не хочет. Сидит целыми днями с бездельницами-морячками во дворе и семечки грызёт. Бабушке не помогает, хоть бы научилась фартуки строчить, а то ещё норовит Олежку на целый день спихнуть, у неё, видите ли, голова болит. Чему там болеть, когда мозгов нет. Тётя Надя Субда правильно её раскусила: «А зачем ей идти работать? Кормится она у вас с сыном, алименты приличные получает, так и будет на вашей шее сидеть. Не надо было вам её комнату на Коганку выменивать. Ни семью не спасли, и себе на всю жизнь гембель устроили».

Когда Лёнька вернулся из армии, привез жену из Винницкой области, все на Коганке так и ахнули. Такой парень и на тебе! Никто такого не ожидал. Сначала для молодых комнату на Коганке снимали. Потом, когда родился Олежка, от милиции комнату ему дали на Дерибасовской в доме Гаевского. В этом доме самая главная в городе аптека, она так и называется Аптека Гаевского. Их комната была на последнем этаже, окна выхолили на Соборную площадь, лифт там отродясь не работал, да и вода по праздникам была, зато газ и паровое отопление — красота, ни тебе угля, ни дров, всегда тепло. Но там случилось то, что все в один голос предрекали. Закрутил Лёнька роман с девушкой-художницей. Ну не совсем девушкой, Оля часто слышала от взрослых, что Лёньку окрутили «старая и молодая бляди» и даже родилась девочка. Вот и обменяли после этого комнату с Дерибасовской на комнату в нашей Коганке. Но и это не спасло их брак, Лёнька тут же подцепил Жанку в вечерней школе, где сам учился после работы.