Одесситки - Ольга Приходченко

Я сплю с мамой в одной кровати и слышу, как она вся продрогшая, холодная с краю тихонько ложится и засыпает. А утром, когда бабушка будит меня в школу идти, мамы уже нет. Если бы на станцию не ходила, то и маму бы не видела.

Подойдя к мясному корпусу, я увидела возле противоположных дверей странную группу людей. На колхозников не похожи, на покупателей тоже и, кажется, специально прячутся за выступ от входных дверей со стороны рынка. Как заговорщики, посматривают на дверь мясо-контрольной станции. Я дёрнула дверь и условно постучала. Дверь сразу открылась и тут же захлопнулась за мной.

— Где тебя носит? — сам заведующий Фёдор Павлович, два врача, лаборантки и мама набросились хором.

— Там, за дверью, две тётки и три дядьки, не колхозники, — только успела я сказать.

— Знаем, комиссия, давай свой портфель, возьми этот. Олёнка, дитё, дуй со скоростью звука отсюда подальше.

— А кому отнести?

— Да выбрось вместе с этим портфелем куда-нибудь в уборную. Только сюда не приходи, домой потом беги.

Откуда-то сзади послышался голос матери: «Олечка, будь умницей, не подведи!»

— Стойте! — скомандовал Фёдор Павлович. — Людмила, бери поднос, нож, иди следом, если что, отвлеки от неё внимание.

— А почему я? — огрызнулась лаборантка.

— А потому, что это твоя работа, а не Анны Павловны. — Аня, а вы берите швабру, наливайте на пол воду, трите. А вы что стоите? По рабочим местам, быстро за микроскопы.

Федор Павлович открыл дверь и тихо скомандовал:

— Ну, с богом, дитё!

Я оказалась за дверью, комиссия перестала обсуждать какую-то проблему, все уставились на меня. Я посмотрела на них, потом варежкой подтёрла нос, развернулась и, весело прыгая в классики по цементным плиткам, размахивая школьным, непомерно раздувшимся портфелем, помчалась от них прочь, скрывшись в первом же боковом проходе в торговый зал. Члены комиссии даже лаборантку сразу не заметили. Та стояла, как окаменевшая, уставившись на странную группу, потом выдохнула:

— Вы что-то хотели? — строго звенящим голосом спросила Людмила Ивановна Воскобойникова. И уже уверенно, прикрываясь солидным ножом с внушительным лезвием, как учил Фёдор Павлович: — Здесь находиться не положено.

— Мы проверяющие, вернитесь назад на мясо-контрольную.

Людмила Ивановна опустила нож, пожала плечами и первая зашла, объявив: «К нам комиссия... Фёдор Павлович, к нам проверяющие».

Фёдор Павлович, поправляя на носу очки, вышел из своего кабинета, осматривая членов комиссии по очереди.

— Анна Павловна, вы здесь быстренько, это... уберите. Видите, товарищи пришли. Проходите, проходите, раздевайтесь. Давайте познакомимся, ваши документы.

Тем временем Анна Павловна, схватив помойное ведро с грязной водой в одну руку, второе ведро с мясом, накрытым половой тряпкой, в другую, выскочила со станции в корпус. И бросилась к двери напротив с табличкой «Милиция». Там дежурил старший лейтенант Иван Владимирович, симпатизировавший молоденькой ветврачихе Евгении. О делах на станции ему было, конечно, известно. Но это его не касалось, и без того дел по горло.

— Анна Павловна, что случилось?

— Комиссия у нас, пусть это у вас постоит.

Подхватив помойное ведро с грязной водой, она медленно пошла по корпусу, еле переставляя ноги. За ней бежал один из проверяющих.

— Вы куда? Кто вам разрешил выходить?

Он вцепился рукой за ведро, грязная вода хлюпнула на его новенькие беленькие валенки, обмочив галифе.

— Да вы что? Это помои, я их в слив выливаю.

— Ладно, неси, ты думаешь, паскуда, самая умная?

Анна резко остановилась, позвала рыночных уборщиц: девочки, вы слышали? Какая я ему паскуда? Выливай помои сам, при свидетелях.

Анну трясло: думает, если я санитарка, так может меня оскорблять? Сукин сын, дулю ты поймаешь. Под конвоем, с пустым ведром, с нелёгким сердцем она думала о дочери. Только бы справилась её девочка, она совсем ещё маленькая для таких дел. Только бы не попалась, когда будет избавляться. Не успела ничего сказать ребёнку, всё так быстро получилось. Сегодня пронесло, слава Богу. Недостача, если и будет, то только по тухлятине, а её они вряд ли будут перевешивать, уж больно чистоплюи разодетые. Всё отряхиваются. А я таскать на весы тухлятину не стану, пусть и не надеются.

— Фёдор Павлович, этот товарищ меня догнал, когда я помои в слив выносила, и при всех стал оскорблять...

— Анна Павловна, что вы говорите?

— А то и говорю, что если я и работаю санитаркой, то никто не дал ему права меня оскорблять.

— Анна Павловна, может, вам показалось, послышалось.

— Половине корпуса послышалось и показалось. Он сказал: «Ты думаешь, паскуда, самая умная?» А я всего только выполняла ваше распоряжение, вынесла помои. — Анна Павловна бросила ведро с тряпкой, махнула рукой, предупредив: — Я пошла на куриную.

Фёдор Павлович, театрально заломив руки:

— Разве можно, товарищи, оскорблять сотрудников? Анна Павловна кристально честный человек, такая труженица. Наша станция благодаря ей всё время держит переходящее красное знамя в социалистическом соревновании. Как же вы так, товарищи? Нехорошо. Обидели человека, сейчас весь рынок будет знать. Это же рынок. Такого позора ещё никогда не было, вы ведь член партии, я думаю. Что же вы позорите нашу партию?

Проверяющие молча, не поднимая глаз, перевешивали свежие анализы кусочков мяса, потом спустились в подвал. Там проштрафившийся проверяющий перевешивал вонючую тухлятину, полностью испачкавшись в ней.

Я неслась по Торговой улице на крейсерской скорости, как любил сравнивать дедушка мою походочку. Ни встречного ветра, ни тяжести портфеля не замечала, даже про то, что очень хотелось в туалет, забыла. Затормозила только возле Украинского театра. Якобы читая афиши, решила посмотреть по сторонам и немного отдышаться. Никто за мной не гнался. Неужели полный портфель мяса выбросить придётся? Мать предупредила, домой нельзя, к Фёдору Павловичу тоже. К чужим тем более опасно. Куда ж его девать? Может, дядьке в милицию отнести? Нет! Туда нельзя, лучше к его новой жене, она ждёт ребёночка. Лёнькина первая жена проклинает её последними словами и желает ей не разродиться. Отдам ей, она сейчас в магазине торгует парфюмерией. Я опять понеслась, уже потише, боясь поскользнуться и уронить портфель. Тяжеленный, зараза!

За прилавком Жанночки не оказалось. В зале, орудуя шваброй, из знакомых была только тётя Дора. Здоровенная тётка с идиотскими круглыми очками, в которые были вставлены толстенные стёкла, из-за которых её глаза превращались в крошечные точки и ужасно её портили. Я поставила портфель около прилавка, растирая закоченевшие пальцы, которые не разгибались. Уборщица направилась ко мне.

— Сколько ж уроков вам задают, шо портфель такой неподъемный?

В первый раз тетю Дору я увидела ещё перед первым классом. Это было летом, мать привела меня в Жанкин магазин, и там, в подвале, мне подбирали школьную форму, чёрный передник, туфельки, носочки. Только белого фартука не было, и мама купила отрез белого крепдешина и кружево. Мамина подружка с Ольгиевского спуска сшила мне белый передник и три широких банта. Вот тогда я и увидела эту Дорочку и хмыкнула: «Ничего себе Дорочка!» За что мать тут же отвесила мне подзатыльник. А потом уже, когда возвращались домой, счастливые, обвешенные покупками, мама рассказала про тётю Дору. Как во время войны немцы хотели убить тётю Дору и её новорожденного мальчика, но свекровь прятала ее в печке много лет, всю оккупацию. Тётя Дора с ребёночком солнышка не видела, поэтому ослепла и мальчик серьёзно болел. И нельзя смеяться над несчастьями других людей.

— А Жанночки нет сегодня, она на больничном. Тебе что-то нужно? — участливо спросила тётя Дора.

— Тётя Дора, — прошептала я, — в портфеле мясо, возьмите себе и своему мальчику, только чтоб никто не знал.

Я пулей вылетела из магазина. Дорка ничего не успела понять, она вышла из магазина, меня нигде не было видно, я уже перебежала через дорогу.

 «Зачем она принесла этот портфель, батюшки, мясо». Дорка быстро подхватила его и отнесла к себе в подсобку.

Я бежала домой, как угорелая. Хорошо получилось с мясом, теперь только бы добежать до дома, до уборной. Влетев во двор, не раздумывая, спустилась по скользким ступенькам в общественную уборную, которая располагалась посреди двора, соединяя два дома по ул. Пастера — дом 1 и дом 3. Вообще мне дома не разрешали ходить в уборную, тем более одной. Там было темно, грязно и беспощадные сквозняки и вообще страшные вещи творились. На той неделе милиция ребеночка оттуда достала, дворничиха заметила, что слив забился, подняла шум, а там чьё-то дитё оказалось. Все теперь только об этом и говорят. Но в милиции решили, что это не наших баб рук дело. Дворы ведь проходные, и все Пересыпские с трамвайной остановки проходят через первый дом и, конечно, бегут в уборную, особенно женщины. Мужики в основном все свои дела на полянке справляют, а тетки целым табором. Дворничиха гоняет их, но разве всех прогонишь?