Одесситки - Ольга Приходченко

— Ага!

— Давай возвращаться, я тёте Наде обещала сегодняшний сбор.

— Завтра тоже сюда попрёмся?

— А как же, кто ж нам всё соберёт!

Правильно сестра ругает бабку, собирает-собирает, а потом всё раздаёт, только и бегают, как на срачку, все соседи. Обнаглели совсем, как будто бы им обязаны. Алку только побаиваются, когда она дома, не приходят — боятся её. Жалуются, что она как посмотрит, так пропадает всякое желание просить. И соседи Глинские хороши: Пелагея Борисовна, вы на нашу долю соберите, пожалуйста. Вот послали бы свою внучку Люсеньку, протопала бы с нами и насобирала. А то сидит в своём палисаднике с Витькой Бондаренко, больше ей ни с кем не разрешают водиться. Живёт себе, как барыня. Даже в школу её отводят и приводят за ручку, и мама портфель ещё тащит, так же на музыку водят и погулять. Они у нас во дворе считаются богатыми.

Раньше мы тоже жили на Коганке, только в самом конце, поближе к полянке, которая заканчивалась обрывом к морю. Давным-давно, рассказывала бабушка, когда ещё не было Одессы, под нашим обрывом плескалось море. А когда Дерибас начал строить порт, насыпали внизу улицы для портовых нужд. С нашей полянки порт был виден, как на ладони, аж до пассажирского с одной стороны, а с другой — вся Пересыпь, вместе с Лузановкой.

Бабушка рассказывала, что нашу Коганку построили по распоряжению Екатерины Второй. Тогда это были соляные склады. От них наш город и получил своё имя. Как это? Ну, как? В те времена самым доходным товаром и необходимым была соль. Обыкновенная соль, её в лиманах добывали. И возницы, ехавшие по степи за солью, всё время уточняли свой путь. У всех встречных спрашивая, орали что есть силы: «А дэ соль? А дэ соль?» А эхо в степи им повторяло: Одессо, Одессо... И так, пока не добирались вот сюда — грузиться солью. Так это имя и прижилось — Одесса. Это потом уже всякие выдумки пошли, кто во что горазд. Ещё Хаджибеем долго называли, так то басурмане всякие. А потом уже какой-то делец Коган купил эти склады и перестроил под жильё для бедных. И улица наша давным-давно называлась Херсонской, а когда построили больницу, то переименовали в честь великого учёного Пастера. В доме первом размещалось здание почты, в третьем, нашем доме, те самые соляные склады, а с пятого номера потянулись корпуса Херсонской больницы, самой лучшей по тем временам.

— Бабушка, а Дерибас был жидом?

— Господи, да кто ж тебе это сказал?

— Таська так говорит.

— А ты больше слушай этих дур. И никогда не повторяй таких глупостей. В школе будешь учить историю, но запомни, нашей Одессе очень повезло с градоначальниками. Первым был испанец Хосе или Иосиф Де Рибас, по-русски его называли Осипом Михайловичем, рода он был дворянского и родился в Неаполе. О его жизни когда-нибудь роман напишут, похлеще «Графа Монте-Кристо» будет. Умный, храбрый, Екатерина, думаешь, случайно доверила ему строительство нашего города? Как бы не так. Больше, чтобы я не слышала от тебя таких гадостей.

С тех пор как я в школу пошла, бабушка стала ходить за травками с соседкой тётей Пашей, безотказная женщина. Она на Коганке считается пришлой. Рассказывают, что родилась где-то далеко в сибирской деревне. После войны ни один мужик в их деревню не вернулся, остались одни бабы и ребятишки. Детей отправили в район учиться, деревня совсем опустела. Паша помогала старикам, всем дрова колола, огороды обрабатывала, печки топила — так и бежали год за годом. Одна старушка очень жалела девушку и, чтобы вселить в неё надежду, посоветовала каждый день ходить к тракту и ждать свою судьбу, которая там обязательно объявится. Паша поверила и стала каждый день после всех дел ходить к дороге. Но в их деревню приезжали только раз в месяц почтальон с пенсией на телеге и продукты привозили, которые на эти пенсии сразу и выкупали. Больше никто не появлялся.

Той осенью снег выпал уже в сентябре, темнело рано. Паша уже хотела уходить, как вдруг на дороге показалась фигурка, которая то поднималась, то исчезала. И исчезла, растворилась в непроглядной мгле. Паша бросилась, стала искать и нашла замерзающего человека без памяти. Как она уж его дотащила, она и сама не могла вспомнить. Это был мужчина лет пятидесяти, истощавший до такой степени, что ей приходилось на руках относить его в баньку и там по сибирским обычаям лечить. Когда незнакомец пришёл в себя, она узнала, что он геолог, отстал от своей партии, приболел, а с Сибирью шутки плохи. Ещё будучи в забытье, он всё время твердил «рюкзак — карты, найдите карты». Бедная Паня несколько раз ходила на уже засыпанную снегом и совсем не безопасную зимой дорогу, пока не нашла эту котомку, одиноко висящую на ветке, припорошенной снегом. Радости геолога не было предела, он даже обнял девушку и поцеловал в обе щёки, отчего та так оробела, что не могла двинуться с места. Это был в её жизни первый мужской поцелуй. Дмитрий Николаевич, обычно сидя на табуретке, прижавшись спиной к ещё с утра протопленной печке, работал, а Паня бегала по своим подопечным-старушкам.

Вечером за чаем он рассказывал женщине, что скоро, очень скоро, весь её край преобразится. Сюда будут проложены железная дорога и автомобильные дороги, здесь будут построены города, и всё это благодаря вот этим бумажкам, которые она нашла. Расстраивался только Дмитрий Николаевич, что нет у него никакой связи с внешним миром. А бедная Паня радовалась, что до лета он будет с ней. Но этому не суждено было случиться. 5-го декабря за околицей послышался рокот трактора, да не одного, а следом ехала большая грузовая машина, с агитаторами и продуктами. Выборы, все на выборы! В их медвежий угол тоже приехали. Дмитрий Николаевич радовался, засуетился, засобирался и в тот же день, стеснительно чмокнув и щёчку свою спасительницу, уехал вместе с агитаторами, не оставив даже адреса зарёванной Паньке. Старухи успокаивали девушку, как могли, шушукаясь между собой, видать, обрюхатил и покатил, как ни в чём не бывало. Но хоть дитя останется и на том спасибо. Но Паня не забеременела, о чём очень жалела. Она собрала по всем избам какие где были книжки, в основном это были школьные учебники, и стала длинными вечерами, открыв топку в печке, читать. Да так пристрастилась, что решила летом обязательно уехать в район и там работать и доучиться в школе, а там как Бог даст.

А мечта у неё была одна, вот выучится и будет она большой учёной, как Любовь Орлова в фильме, который она видела в райцентре ещё до войны. Приедет в Москву и там, в Кремле, ей будут вручать награды и Дмитрий Николаевич очень пожалеет и влюбится в неё сильно-пресильно. Она, конечно, его простит. На большее у неё не хватало фантазии, и она засыпала. Но в район она так и не поехала, потому что летом понаехало в их края видимо-невидимо народу: сначала комиссии, потом строители, а потом и сам Дмитрий Николаевич. Больше Паня с ним не расставалась, жили они и в Ленинграде, и в Москве, но из-за больных лёгких пришлось переехать в Одессу. Здесь он месяцами лечился в санаториях, преподавал в университете, а Паня ухаживала за мужем, как только могла.

В нашем дворе она слыла угрюмой кацапкой, ни с кем из дворовых не дружила, кроме моей бабушки. Бабушка, отправив меня в школу, Алку в институт, на пару с тетей Пашей отправлялись на охоту, как в шутку называла бабушка их путешествия. Трамваем добирались до Лузановки, а оттуда пешком вдоль берега моря, минуя Крыжановку, в Лески, и там где-то в районе обсерватории собирали нужные для всех травки. Возвращались они только к вечеру, уставшие, но довольные, расхваливая места, где им удалось побывать, кого встретить. Травки теперь перебирала и высушивала новая бабушкина подруга. Муж ее месяцами отсутствовал, то в командировках, то в больницах, а когда появлялся, дома в шутку говорил жене: «Сдаюсь, весь в твоём распоряжении, спасай, делай со мной, что хочешь, только чтобы к 20-му числу я мог уехать на доклад комиссии в Москву». И тётя Паша принималась лечить мужа, жалея, что в Одессе нет сибирской баньки, в которой она бы его пропарила, как следует, и вышла бы из него эта клятая хворь.

Ещё тётя Паша имела опасную, по мнению моей бабушки, привычку оставлять свою комнату незакрытой. Прозвище на Коганке она, конечно, тоже получила, но простенькое: «Как? Как?» Поскольку никогда не давала собеседнику договорить и всё время переспрашивала. Уже и козе ясно, о чём речь, но до её мозгов никак не доходило. Только у моей бабки хватало терпения объяснять этой кишкомотине, что это значит по-нормальному. А уж дворовые сплетницы, так те вообще никак не могли успокоиться насчёт этой странной супружеской пары. Вечерами, когда Пашкин муж возвращался из командировки, они под их окнами пели «Интернационал»: «Вставай, проклятьем заклеймённый». Зато, когда профессор получил такую шикарную квартиру, все как одна заткнулись. Только бабушка моя расстроилась, что некому ей передать такое нужное для людей дело, и принялась нас с сестрой по новой пилить.