Одесситки - Ольга Приходченко

— Мама, ты спишь?

— С вами уснёшь, — мать отвернулась к стенке.

— Мам, тянуть дальше нельзя, Олька уже в четвёртом классе. Её в музыкальную школу могут уже не принять по возрасту. Поздно же будет. Сколько ещё она будет на коленках играть?

— Баян купить можно. — Бабка перестала строчить, откусила зубами нитку и закрыла крышкой машинку.

— Баб, не вмешивайся, если покупать, то только пианино, Олежка тоже подрастает...

Ну и хитрюга: бабка сразу стала на сторону старшей внучки, только для проформы продолжая бубнить себе под нос, наливая Алке суп в тарелку.

— А как же гимнастика? Что, бросит? — продолжала выпытывать бабка.

— А при чём тут гимнастика? При желании всё можно успеть.

— Как же успеть? К Аньке на станцию пока сбегает, потом на гимнастику. А ты ещё музыку ей хочешь на шею повесить, — не успокаивалась бабка.

— Байдыки поменьше будет бить и всё успеет.

Ещё в первом классе Алка отвела меня в спортивную школу, которая находилась в подвале, в доме рядом с Приморским бульваром. Купили мальчиковую майку, покрасили в чёрный цвет, сшили между ногами, подпоясали широкой белой резинкой. И я сразу почувствовала себя Ларисой Латыниной, которую показывали в киножурнале. Каждый вечер я демонстрировала разные упражнения: шпагат, ласточку, мостик и ходить легко на цыпочках. Хорошо, что бревна дома не было и домашние не могли видеть, что у их гимнастки не сложились с ним отношения. Только с одной стороны на него вскочит, так и заваливается на другую сторону. Тренер Алке сказала: «Ваша сестра несграбная какая-то и по росту не подходит — высокой вырастет, в волейбол ее устройте». Алка пыталась возражать, что сестра будет такого же роста, как и она. Но тренер ухмыльнулась: «Посмотрите на её конечности, видите, какие у нее лапы? Уже больше ваших, извините, руки и ноги».

Придумывает, только чтобы избавиться от меня. А вдруг что-нибудь себе сломаю, а ей отвечать. Сочиняет, что я высокая. В школе на уроке физкультуры, когда построение идёт по росту, я самая последняя в строю. И приходится в конце расчета выходить на два шага вперёд и говорить: «Расчет окончен!» Все смеются, особенно учитель физкультуры Тарзан. Ниже меня только Ритка Кривцова, но ее от физры освободили. Мальчишки есть пониже меня, но Тарзан строит сначала мальчишек, а потом девочек. Если бы по справедливости, я бы последней не стояла в шеренге. Вообще, если сестра себе в голову что-то вобьёт, то своего добьётся. Поставила условие, если будут одни пятёрки, то купят мне велосипед. И купили, да не какой-нибудь «Школьник», а красивую «Ласточку», с фонариком, звонком, передним тормозом и шёлковой плетёной сеточкой на заднем колесе. Вся Коганка завидовала. Сестра бегала рядом, держась за седло, чтобы я не завалилась. Я не такая жадина, как другие. Я всем давала прокатиться, пока не поломали и восьмерку из колеса не сделали.

Больше всех возмущалась бабка. Как вы, дуры, могли ей купить такой велосипед? Она же «раздай-беда». Всё из хаты вынесет. Но пианино я же не вынесу, может, и купят.

Надоело дома сидеть. Выдумали какой-то карантин, целых двадцать один день. Во дворе со мной не разрешают играть, хотя к маме на станцию я уже хожу. Уроки дома делаю. Стала сама косы плести, лучше бы их не было вообще. У других девочек стрижки, так здорово. А здесь эти косы. Жирный Вахтанг Хантадзе больно дергает за них. Исподтишка, когда знает, что сдачи не получит. Его мамочка до сих пор из школы забирает. Вся такая модная, как из журнала. Воображает, шутка ли, жена замначальника порта. В нашем классе три толстяка: первый — здоровенный Вахтангчик, второй — Яшка Беренштейн, у него смешная голова, назад вытянута, и Нолик Лернер. За этими двумя мамаши тоже до сих пор в школу приходят. Стоят, сплетничают, все новости школы знают. Уже все дети разойдутся по домам, а они всё судачат. Три толстяка наминают кто яблоко, кто гронку винограда или грушу, как будто до дома не дойдут, от голода подохнут.

Пианино купили через неделю. Мама в очередной раз влезла в долги. Со слов бабушки — по самое горло. Чёрное маленькое пианино было кабинетным, 1864 года выпуска. На крышке красовались четыре золотые медали с различных выставок. Ещё его украшала пара бронзовых подсвечников. Четверо парней его еле дотащили, а потом мы с сестрой натёрли его раздавленной сердцевиной грецких орехов. Оно засверкало. Вызванный на дом настройщик восторгался инструментом и наполовину отказался от денег за работу. Когда уходил, взял меня за обе руки, посмотрел на них, пожал и пожелал успехов. После его посещения уже никто не жалел, что купили старый инструмент, а не новый. И повторяли всем соседям слова настройщика: «Даже не сравнивайте с этими дровами. Если надумаете с ним расстаться, я у вас его возьму и дам в два раза дороже». Минимум полдвора пришло к нам посмотреть на пианино, Шевчучка никого к себе в комнату не пускала, оно у неё было всё заложено коробками, разным хламом, поэтому его никто не видел. А у нас оно заняло самое почётное место и засверкало во всей красе, как в музее. А когда на нём заиграл настройщик, у меня сердце остановилось.

Когда я «играла» у себя на коленках, у меня всё быстро получалось, а на настоящих клавишах из желтой слоновой кости не очень. Пальцы цеплялись за них, звуки от моей игры быстро всем надоели. Учительницу по музыке мне нашли недалеко от школы. Но первого сентября я так и не поступила в музыкальную школу. Меня не взяли, мест не было, да и переростком меня назвали. Пришлось ходить к учительнице по музыке на дом ещё целый год и каждый раз приносить с собой деньги за урок. Распорядок дня был очень напряженным: после школы — музыка, после музыки — мясо-контрольная, и только потом домой. Два часа, как минимум, нужно проиграть на фоно и только потом садиться за уроки, которые я уже делала почти лёжа, усыпая прямо за столом. Сестра пыталась меня подбодрить: «Тяжело в учении — легко в бою», сама помогала мне: то задачку решит, то нарисует домашнее задание. После первого часа игры на пианино у меня начинало печь правое плечо. Я пыталась разминаться, делать разные упражнения, но как только я начинала играть, подлое плечо нестерпимо жгло.

Скорее бы лето, а там море, пляж. Алка очень любит море, каждый день с подружкой Майкой ездят в Лузановку. Когда я была маленькой, бабушка давала мне деньги, а эти здоровые дуры у меня под разными предлогами «выпонтят» — заберут их, а потом в сквозном туалете разбегутся в разные стороны. Я побегу то за одной, то за другой, в результате зареванная возвращалась домой к бабке. Та как могла меня успокаивала, рассказывая разные истории.

В понедельник у мамы был выходной, в этот день она подольше спала, я всё время заходила в комнату проверить. Может, она уже проснулась? Она ведь обещала повезти нас на море. Она одна соглашалась брать всю малышню. Другие мамаши этого никогда не делали, даже те, которые нигде не работали. Какое это было счастье! Бабушка нас собирала в дорогу. В одну авоську засовывали солдатское одеяло, вафельное полотенце и газету на всякий случай. В другую кастрюлю с отварной молоденькой картошкой с укропчиком, хлеб, яйца, сваренные вкрутую, свежие огурчики и спичечный коробок с солью. А в третью сетку два бутыля с компотом. Мама третью сетку никому не доверяла. Вся наша орава спускалась вниз по горке в сторону Пересыпи. Там мы садились в трамвай под номером 9, и он довозил нас до конечной остановки «Лузановка». Маршрут мы все знали наизусть. Это был рабочий район — одни промышленные предприятия.

Самое лучшее место на Пересыпи это «Горячая», а потом «Скотобойня», все мы кривили рожи и затыкали носы. Ещё через несколько остановок открывалось взору море. Оно искрилось на горизонте. А самый лучший Одесский пляж — Лузановка. Нам он казался огромным, как пустыня с мелким горячим песочком. Купаться в Лузановке было очень удобно. У берега мелко, вода тёплая, песочек мелкий, всё дно выложено, как мелкими плойками, по которым приятно ступать. Плавать мы не умели и ходили по воде на руках, воображая, что плывём, усиленно работая ногами. Прыгали, брызгались, залезали друг на друга, чтобы спрыгнуть и нырнуть. Маму, конечно, не слушались, выползали посиневшие от холода, дрожащие скелетики, бросались на горячий песок, пытаясь влезть в него поглубже, чтобы согреться. Потом опять бежали к морю мыть руки и садились в кружок вокруг мамы, жадно наблюдая, кому какая картофелина достанется. Первый приём пищи назывался завтраком: одна картофелина, кусок хлеба и полстакана компота. На второй съедали по яйцу с картошкой и компотом. Третий раз приходился на обратную дорогу, там уж, что кому достанется, в основном хлеб и вода из пляжного фонтанчика.

Маму мы слушались, так нам казалось. Она, правда, так не думала, клялась, что последний раз нас всех пожалела и взяла на свою голову. Но мы её обнимали, дурачась, делали кучу-малу и смеялись от счастья. И мама моя смеялась с нами звонко, как молоденькая девчонка. А потом бежала в море, и там мы продолжали беситься. Люди на пляже забирали свои вещи и располагались подальше от этой чумовой мамаши с кучей непослушных детей. Когда не было сил торчать в воде, мы закапывали друг друга по самое горло в песок. Потом мама учила нас строить из мокрого песка замки. Уставшие, но довольные мы возвращались домой. В холодную погоду и вечерами мы ездили на «Горячую». Там мама грела свои больные ноги, а мы просто купались, но не плавали. Другие люди, тётки и дядьки, намазывались чёрной жирной грязью и превращались в негров. Там, на «Горячей», из громадной трубы, выходящей прямо в море, вытекала горячая вода. Кто посильней из мужчин, карабкались и что есть силы держались за края трубы, подставляя свои тела под мощную струю кипятка. Потом не выдерживали и с шумом и визгами срывались под общий изумлённый крик. И опять какой-нибудь отчаянный силач лез и срывался.