Одесситки - Ольга Приходченко

И маму мою всё время попрекала: ещё чего удумала, тебе двоих мало, ещё захотела? Свою жизнь просрала, так хоть бы о девчонках подумала. Нашла кого слушать, циркача заезжего, гастролера-афериста. У них, как у моряков, в каждом городе любовь. Второго Ташкента захотелось? Да так маму доставала, что она, бедная, не доев супа, бросала ложку и ложилась в кровать, согнувшись калачиком тихо плакала. Жалко было и маму и бабушку, которая опустив голову на свои красные от вечной стирки руки, тоже плаката.

Мне тоже себя очень жалко, и я лежу на кухне, на бывшей Ноночкиной кроватке и молча плачу, слёзы сами текут и текут. Так обидно, у других соседей все радуются, смеются, музыка играет, а у нас то Лёнька Гандзю бросил с Олежкой, и та на малом злобу вымещает, то Ноночка, такая молодая и красивая, умерла, и дедушка всё время болеет. От его вонючих мазей у нас уже всё провонялось. Никто из детей на Коганке не ходит на работы к своим матерям, помогать им. Целыми днями бьют байды во дворе: то в скакалки прыгают, то в классики играют. Никаких секций спортивных не посещают, музыкой не занимаются, школу казёнят и плохо учатся. А здесь уже сил никаких нет, плечо болит, руку тянет до локтя, пальцы сводит. Но я буду всё равно артисткой, правда, Джимик? Идём жрать, я подняла крышку инструмента, руки сами понеслись по клавишам. Джимик всё понимал, он улёгся на мои ноги, тёплым тельцем согревая их и тяжело вздыхая. Каждый раз, поднимая головку, смотрел на меня, если я прекращала играть. Он ведь старый артист и всё понимает.

Только в самом конце урока я играла «Собачий вальс», в котором принимал участие старый лохматый циркач. Он моментально подхватывался, становился на задние лапки и принимался выть. Когда вальс заканчивался, он продолжал стоять на своих задних лапках, поворачиваясь во все стороны, ожидая аплодисменты и угощения, которые всегда лежали на блюдце наверху пианино, рядом с нотами. Это были маленькие разноцветные конфетки с изюмом внутри — морские камешки. После концерта его выпускали погулять в палисадничек и вдоволь налаяться на соседей, каждый норовил совать ему фигу под нос, радовались, оскорбляя гордого пса. Он им отвечал тем же до хрипоты, обзывая их истошным лаем. Наш Джимик был умнее многих этих двуногих идиотов, так считала моя бабушка. Собачка принимала пищу только с рук хозяев, моей или бабушкиной. Если бы мы куда-то делись, ну, скажем, уехали, то он, наверное, умер бы от голода. Мы специально клали кусочки мяса на пол, прямо ему под нос, а он смотрит на него, глазки от слёз блестят, язык высунет, тяжело дышит, но не ест. Как его ни уговаривай, ничего не поможет.

Мы сначала никак понять его не могли. Думали, заболел пёс или скучает по Ивану Ивановичу. Бабушка, случайно уговаривая его покушать, поднесла на ладони кусочек печёночки, и он проглотил, вот так и пошла кормёжка. Кончилось тем, что хитрый Джимик усаживался рядом с бабушкой, которая целый день крутилась у плиты, готовя нам пищу, и следил за её руками, как жонглёр, ловя вкусненькие кусочки, и очень скоро из стройного пёсика превратился в толстую лохматую подушку. Но выступать по-прежнему любил, тут хоть хлебом его не корми, а дай выступить, впрочем, как всем настоящим артистам. Каждый вечер у нас был концерт по заявкам, мы с ним раздавали билеты, на маленьких квадратных листочках проставляли номер места. Платой было либо печенье, либо карамельки в бумажках, которые ещё до представления бабушка всем раздавала для расплаты с артистами. Удивительно, но Джимик даже с Рябой подружился. Старая курица Ряба чувствовала себя в доме хозяйкой. Гоняла пришельца, особенно когда ей надо было снести яйцо. Тогда она начинала сильно кудахтать, а Джимик сразу просился на улицу. А уж когда она весной высиживала цыплят под печкой, то он на кухню и носа не показывал. Бабушка смеялась: ну дайте мне пройти, бусурмане: впереди Ряба, а за бабушкой сзади Джимик. Но потом как-то пёсик даже взял верх над Рябкой. Никого к ней не подпускал, охранял её с цыплятами. Не давал даже поиграть с маленькими пушистыми желтенькими комочками. Он начинал на них лаять, они его слушались, забивались в угол под кровать. Лезть за ними, обмазываться куриным «кремом» не хотелось, да и Рябка могла запросто клюнуть в глаз. А как подрастала эта длинноногая шпана, так семейство переселяли под топчан в палисадник. Столько шума было, визгов. У Джимика ещё больше появлялось работы. Теперь он охранял куриное семейство от котов и других собак. Кошки существа хитрющие, делают вид, что они просто так прогуливаются или отдыхают лёжа на солнышке. Но Джимика им провести никогда не удавалось. Успокаивался он только после шести часов вечера, когда Рябка с семейством удалялась ко сну и бабушка закрывала дверцу в курятник.

Слева от нашей квартиры жила женщина с двумя дочерьми. Старшая была моей ровесницей, но училась в другой школе, а вторая на два года младше. Они купили аккордеон. Звуки, доносящиеся из-за стенки, страшно раздражали, нужно было их обязательно заглушить. Посему приходилось что есть силы жать на педали и тарабанить по клавишам пианино. Проиграла я им летом. Они с раннего утра вытащат свой аккордеон в палисадник и наяривают по очереди, включая их мамашу. Эти ужасающие звуки надоели не только нам, но и остальным соседям. Перебить их из нашей комнаты я никак не могла. Соседи чувствовали себя победителями, пока к ним не пожаловал участковый, которого привела дворничиха, не выдержавшая трелей этой троицы. Все жильцы возмущены, кого ни спросите. Одна закончит дрынчать, другая начинает. «Да и вы, — обращаясь к их мамаше, не унималась дворничиха, — да и вы на старости лет в гармонистки записались. Ночами спать никому не даёте. Трио припадочных. Тьфу!»

После этого аккордеон соседи какое-то время во двор не выносили, но теперь с ними мы стали врагами. Теперь уже к нам пожаловал милиционер по их доносу. В жалобе было, что мы развели кур и из нашего курятника воняет, мы разносим мух и вообще страшную заразу. А главное, что держим всбесившуюся собаку. Подлые девчонки за спиной милиционера стали показывать Джимику дули, ну он, дурачок, и разошёлся, стал лаять на них. Пришлось убеждать милиционера, что эти негодяйки дразнят заслуженного артиста. Повесили простыню, чтобы Джимик не отвлекался на этих дур, и показали ему наше представление. Джимик считал, ходил на задних лапках, пел под Собачий вальс. Бедная Ряба с цыплятами даже не выглянула из-под топчана. Милиционер хлопал, так ему понравилось, но уходя, всё-таки показал псу фигу. Сдуру, конечно. Такой обиды оскорблённый артист не выдержал и истерически залаял, ухватив обидчика повыше сапога за галифе, как раз там, где была прострочена красная полосочка, и прокусил ее. Еле оттянули Джимика.

На удивление, милиционер на Джимика не обиделся, даже не составил протокол, а только смеялся. Снял фуражку и вытирал вспотевшую голову. Такого цирка он ещё никогда не видел. Ну и ну! Милиционер сразу понял, на чьей стороне вся Коганка. Голопузая команда, как мухи, облепила весь наш забор, поддерживая артиста, хлопая с такой силой, что даже взрослые выстроились вторым и третьим рядом. Да и Джимик был в ударе, как никогда. Милиционер ушёл с дворничихой проверять «Картинную галерею» в уборной, для установления автора: тоже «известного» на всю округу «артиста».

А бедную Рябу с цыплятами всё-таки отравили. Утром нашли их всех лежащими на спинках с поднятыми кверху лапками. Все дети двора занялись их похоронами. Из картонных коробок из-под обуви сделали «гробы» и положили туда птиц, как людей, с цветами. Торжественно понесли на спуск полянки. Вырыли могилки — захорони ли, соорудили крестики, даже посадили цветочки. Потом бабушка устроила им поминки. Все дети сидели тихо, ели котлеты, запивая компотом. На обрыве полянки, спускающейся к Пересыпи, мы хоронили котят и других погибших животных.

Жизнь продолжалась. Я по-прежнему каждый день ходила к маме на работу, редко выбиралась на море, много играла на фоно, читала. Вечерами иногда ходила с бабушкой на Слободское кладбище, где была похоронена наша Ноночка. Пока я от крана на входе таскала воду, чтобы полить цветочки, бабушка рассказывала Ноночке все новости, как будто бы она могла её услышать. В августе, когда мы с бабушкой прошли в кладбищенские ворота, нас встретили гробокопатели и сторожа и сообщили нам ужасную новость: какие-то негодяи осквернили кладбище, разбили и Ноночкин новенький памятник. Мама за него ещё продолжала выплачивать долги. Он был очень дорогой, из белого мрамора с фотографией, в которую они специально целились. Расследование ни к чему не привело. Памятник кое-как восстановили, но он уже не выглядел как раньше. А больше походил на раненого в шрамах.

На станции тоже произошли перемены. Умер Федор Павлович. На его место назначили женщину, очень капризную. Она привела своих покупателей, которые беспардонно приходили за мясом, когда им вздумается. Зато для меня наступила полная лафа, больше мясо я никому не носила. Скорее всего, не было просто лишнего, оно стало дефицитом, нарасхват. Кто успел, тот и съел. Теперь проверяющие бегали сами подписывать акты и получать за это свой «честный» килограмм. Иногда сотрудницы, забыв, что девочка натирает в кабинете пол, сплетничали. Однажды я услышала, что обсуждают мою мать.