Дорога неровная - Евгения Изюмова

- Нет, - Артемий вздохнул тяжко. - Не могу я, Панюшка, - лицо его перекосилось от страдания. - Нельзя мне на своих руку поднимать, не положено - обет такой. Я из своих никому в этом деле помочь не могу. Дитя в утробе матери извести - то же самое убийство. Нельзя мне, Панюшка, нельзя! Думаешь, я так просто на змею наступлю, а она меня не укусит? Наговор такой на мне лежит. Не могу я зло людям причинять, тем более своим, а он-то, дитя твое, свой мне человечек, хоть и не наших кровей. Другие бабы, которые просят меня от дитя избавить, они грех на свою душу берут, а не я. Ты прости меня, Панюшка, не за себя боюсь, а за тебя - тебе худо будет, не мне, если я… Не могу я, пойми ты это! - выкрикнул, вскочил на ноги и ушел на берег озера. Сел на бревнышко у самой кромки воды, с которого умывался, сгорбился в три погибели, уставив взгляд куда-то вдаль.

Павла тоже поднялась, сказала спокойно:

- Я понимаю, дедушка: ты не можешь. Доля, видно, у меня такая горькая. Верю тебе, что не можешь. До свидания, - она пошла к Орлику, отвязала его и направилась по тропе вглубь леса, ведя коня на поводу.

- Подожди, - крикнул ей дед от воды. Павла обернулась радостно: неужто передумал? Но дед сказал: - Погоди! Рыбы ребятам возьми.

Он наложил в лукошко рыбы, потом подошел к женщине, помог ей взгромоздиться на коня, подал лукошко с рыбой. Павла молча приняла гостинец. Дед погладил по морде Орлика, потупившись, спросил:

- Когда тебе?

Павла назвала примерное число. Дед вздохнул и посмотрел на Павлу ласково, тихо произнес:

- Ничего, Панюшка, поезжай спокойно, все у тебя будет ладом.

И Павла тронулась в путь, глотая слезы, и лишь в лесу зарыдала от отчаяния в голос, упав на шею коня. Умный Орлик, хоть и почувствовал слабину повода, шел по тропе осторожным шагом. Успокоилась Павла лишь увидев в просветах между деревьями дома Четырнадцатого участка. Придержала коня, вытерла слезы, подождала немного, чтобы сбежала краснота с заплаканных глаз, а потом, стараясь держаться в седле прямо, въехала в деревню.

Вскоре после рождения ребенка Павлу перевели в Тавду. Она уже успокоилась, потому что плачь, не плачь, а жить - надо, желанный или не желанный ребенок, а он родился, и его надо воспитывать. Ефимовна пробовала ее пристыдить, мол, «зуд передний» сдержать не могла, а ведь мужняя жена, но Павла так на нее глянула, что мать больше никогда про то не заикалась. На деда Артемия Павла зла не держала: кто их, колдунов-знахарей, разберет, что можно им делать, а что нельзя. Раз сказал, что не может помочь, значит, в самом деле, так. Впрочем, Толик умер через полгода: когда переезжали в Тавду, мальчик простудился. Врачи поставили диагноз - воспаление легких. Слабенький организм младенца не справился с болезнью.

Чтобы подтвердить диагноз, а заодно и снять подозрение с матери: вдруг отравила свое дитя, тело ребенка передали в катаверную - так звали в Тавде морг - на вскрытие. Павла даже воспротивиться этому не могла - когда пришла в больницу, ее просто поставили перед фактом смерти сына и сказали, где находится его тельце. В катаверную ее, конечно, не пустили.

Павла сидела на крылечке, а в ушах возник громкий жалобный детский плач. Она вскочила на ноги, бросилась к закрытым дверям, заколотила по ним, требуя открыть, но никто двери не открыл, и Павла осела перед ними в обмороке. Очнулась на кушетке в кабинете патолого-анатома. Увидела перед собой высокую костистую женщину, сидевшую за столом. Она спокойно курила и заполняла какие-то документы.

Увидев, что Павла очнулась, констатировала:

- Очнулись. Ну и хорошо. Вот вам, Павла Федоровна, акт вскрытия - мальчик, в самом деле, умер от воспаления легких. Впрочем, он и так бы не выжил: порок сердца был у мальчика. Как понимаю, наследие от вас. У вас ведь тоже больное сердце?

Павла отупело мотнула, соглашаясь, головой.

- Неужели нельзя было обойтись без вскрытия? Ему ведь было больно… - прошептала она. - Он плакал… Так плакал… Звал меня…

Врач удивленно посмотрела на нее, дескать, что вы за чушь городите?

Произнесла назидательно:

- Мертвому человеку не больно. А шестимесячные дети, даже живые, говорить не могут. А без вскрытия обойтись было нельзя: вдруг вы отравили его, - увидев, что Павла возмущенно вскинулась, врач сказала: - Извините, но такие случаи бывали. Не совладает какая-нибудь бабенка с плотью, согрешит, а потом криминальный аборт сделает, и ладно, если выживет, а то ведь помирают, дурехи. Или же ребенка убьет, правда, такие случаи крайне редкие. Понять их можно - голодно да холодно, да ведь это преступление, а у нас в стране, как говорил товарищ Сталин, человек - самый дорогой материал. Тем более - сейчас. Мужиков поубивали, вот и старайтесь, рожайте, бабоньки.

Она говорила это так привычно-обыденно, что Павлу объял ужас: как так можно, ведь женщина она, эта врачиха.

Потом Павла шла по улицам города и несла на руках голое распластанное равнодушным скальпелем одеревеневшее тельце своего сына, завернутое в летнее одеяльце. Павле казалось, что шла она по черному тоннелю - так темно было у нее в глазах.

Похоронили Толика в одном гробу с каким-то стариком, которого смерть настигла в один день с младенцем. Его родные не возражали против такого соседства. Что ребенок? Случалось, и взрослых, при жизни незнакомых друг другу людей, чтобы сократить расходы, хоронили в одной могиле. Такое было жестокое и трудное время, подчиненное лозунгу: «Все для фронта, все для победы!»

Спустя полтора года Павла узнала, что делал дед Артемий в день рождения Толика. Рассказала ей о том Клавдия, одна из вдов братьев Дружниковых, когда встретила Павлу в городе. Клавдия к тому времени тоже жила в Тавде и работала трактористкой в районной МТС. Клавдия повела Павлу к себе, и там обе, выпив по рюмочке вина, долго вспоминали своих мужей, плакали над своей горемычной вдовьей судьбой.

Но Максим все же оставил свой след на земле - детей, а Клавдия с Михаилом только-только успели пожениться. Не успела Клавдия насладиться семейной жизнью - забрали мужа на фронт, а Клавдия-однолюбка так и горевала всю жизнь в одиночку.

Клавдия рассказала, как однажды дед Артемий, почему-то празднично принарядившись, провел больше суток в бане. Он лежал молча на полке, о чем-то рассуждал сам с собой, но ни слова не проговорил домашним, когда они заглядывали в баню, не притрагивался к еде-питью, и все, грешным делом, решили, что дед на старости, а года-то весьма преклонные, тронулся умом. А ровно в полночь вырвался из трубы - баня у Дружниковых была срублена по-белому - огненный столб, сверкнул и исчез. Клавдия бросилась в баню, думала - пожар сотворил дедушка, вышибла плечом дверь - женщина была дюжая - кинулась к деду, а тот - словно мертвый, холодный, уставил глаза незрячие в потолок.

Заголосила Клавдия, позвала свекровь, мужики-соседи на ее рев прибежали, сунули к дедовым губам зеркальце, видят - малый потный след на стекле от дыхания все-таки есть. Цыкнула свекровь на мужиков, Клавдию по заду веником огрела за поднятую панику и выгнала всех из бани. А сама осталась. Вышла из бани под утро суровая, как всегда, спокойная, слова не говоря, вошла в избу. А в Жиряково в тот день Павла удивительно легко родила сына, а прежние роды проходили трудно, всегда мучилась несколько суток. Слушая Клавдию, Павла поняла, почему так легко родила «свой грех» - всю боль на себя взял дед Артемий.

Дед Артемий выбрался из баньки к обеду, и тоже - молча. Собрался потом да в свой лесной балаган подался. И все. Больше о том странном происшествии в семье не заговаривали. В деревне, правда, о дедовом чудачестве погомонили немного да вскоре и забыли. Ровно через год, день в день, дедушка умер. И лишь на склоне лет Павла задумалась о том странном случае, вспоминая рассказ матери о проклятии бабки, и ей, атеистке, вдруг подумалось: если Лукерья свом проклятием сжила со света сына Федора, Павлиного отца, то не случилось ли нечто подобное с дедом Артемием, который, может, в день рождения Толика из любви к Павле взял на душу грех великий, чтобы спасти Павлу от позора и унижения, сделал так, чтобы умер мальчонка, пока сердце матери не прикипело к нему. Иначе как можно объяснить смерть Толика через полгода после рождения, а еще через полгода и странную смерть самого Артемия? Мистика…

Так и не сомкнула Павла глаз до утра, растревоженная воспоминаниями. А в голове одна к другой складывались строчки:

В поле плачет вьюга и хохочет метель,

на дороге маячит одинокая тень.

Ветер бьет ее сбоку, и в затылок, и в грудь,

только негде той тени прикорнуть, отдохнуть.

Тень прошла все дороги, все овраги, леса,

в кровь истерзаны ноги, в седине волоса.

Ей пора отдохнуть бы, только где же тот дом,

где согрели ее бы, обласкали теплом?

И бредет, спотыкаясь, бесприютная тень,

как былинка, качаясь, ищет светлый свой день…

Завтракая перед уходом на работу, Павла удивилась, что Витя тоже встал, принялся за еду.