Дорога неровная - Евгения Изюмова

- Что ты, что ты, Максим! - замахала на него руками Павла. - И не смей думать об этом, возвращайся, какой будешь, хоть кривой-косой, без рук, без ног! Что ты такое страшное говоришь, Максим! Ведь ты - отец моим детям, ты о них думай.

- Нет! - твердо ответил муж. - Прощай, милая. Не печалься обо мне, - крепко расцеловал, и долго не мог оторвать от нее взгляда, и было в том взгляде действительно прощание. Говорят, что человек иногда предчувствует свою смерть, не зря иные солдаты перед боем вдруг ни с того переодевались в чистое белье, а потом в бою погибали. Наверное, так было и у Максима - он где-то далеко в подсознании предчувствовал, что больше никогда не увидит ни жену, ни детей.

Вернувшись домой, Павла приготовила Максиму посылку к октябрьским праздникам. Но посылка вернулась с пометкой: «Адресат выбыл», - а в декабре пришло извещение: «Пропал без вести».

А потом родилась Люсенька, как последняя память о Максиме. Подрастала смышленая девочка, но ходить не могла: болела рахитом - голодно им жилось в Жиряково. Целыми днями сидела, на кровати, смотрела на всех ясными глазами и пела песню, которую сама же и сочинила, глядя на большие довоенные портреты-фотографии родителей в тонкой деревянной рамочке.

- Мама печку затопляет, что-то долго не горит. Сидит папа на патрете, ничего не говорит…

Люся для всего дома на улице Павлика Морозова, где поселились Дружниковы, вернувшись в город, была как будильник: ее звонкий голосок раздавался ровно в шесть часов, а следом слышалось и пипиканье радио. Но никто из соседей, живших за тонкими дощатыми перегородками, на девочку не обижался, не переставая удивляться, какое необыкновенное у нее чувство времени: ни разу Люсенька не проспала.

Братья любили ее, однако часто поругивали за то, что Люсенька рассказывала матери про их проказы, правда, вовсе того не желая: девчушка была уверена, что не выдает секрет шкодливости братьев, просто серьезно, спокойно и твердо заявляла:

- Я тебе не кажу, мама, что Витька с Генкой конфетки из стола брали.

Мальчишки грозили ей кулаками за спиной матери, а Люсенька совершенно искренно уверяла их:

- Я не кажу, не кажу!

И вот Люсенька умирает… К ее рахиту прибавились воспаление легких, коклюш, и девочка стала тихо угасать, несмотря на старания врачей: ослабленный рахитом организм не мог бороться с болезнью.

Когда Павла вбежала в комнату, где лежала Люсенька, она увидела, что дочь лежит на боку тихо и спокойно, глядя в стену. Она бессильно привалилась к косяку дверей, а Ефимовна заполошно закричала:

- Люсенька, мама пришла!

Девочка резко обернулась, в ее, затуманенных уже смертной дымкой глазах, промелькнула радость, она несколько секунд пристально и осмысленно смотрела на мать, а потом ее тело выгнулось дугой.

- Боже праведный! - тихонько взвыла Ефимовна. - Дура я старая, стрясла! На колени, Паня, молись, чтобы дал Бог Люсеньке спокойно отойти! - падая ниц перед кроватью умирающей, дернула Ефимовна дочь за руку.

- Да не умею я, мама! - простонала Павла, рухнув тоже на колени, даже не почувствовав боли от удара.

- Молись, девка, как умеешь! - цыкнула на нее мать и забормотала: - Мать, Пресвятая Богородица, спаси и помилуй рабу твою божию, Люсеньку. Господи, прогоняй бесы силою! О Пречистен Господен, помогай ми со святою Госпожою и девою-Богородицей и ее всеми святыми, дай спокойной смерти Люсеньке, прими ее душеньку безгрешную, Господи! Прости грехи наши тяжкие, успокой ее душеньку! Аминь!

Павла что-то повторяла, не помня себя, заламывая руки. Она молилась горячо и просто, вставляя в молитву свои слова, рвущиеся из глубины ее страдающей души. И как знать, молитва ли ее с пожеланием легкой смерти дочери или еще какая причина, но Люсенька стала затихать, все меньше подергивались ее ручонки, а потом она глубоко вздохнула, выдохнула и… все.

- Господи, благодарю тя, милостивый, отошла девонька, отлетела ее невинная душенька прямо в рай, - перекрестилась истово Ефимовна, поднимаясь с колен и деловито соображая, куда кого из домашних послать, к кому обратиться: дочь, убитая горем, не способна сейчас распоряжаться.

Люсенька лежала, вытянувшись, спокойная и безучастная ко всему. Недолгой и мучительной была ее жизнь. Казалось, девочка просто заснула, потому что ее худенькое тельце не стало каменно-застывшим, как обычно бывает после смерти, а было мягким, хотя и влажно-ледяным на ощупь. Сказалось, как объяснил врач, долгое лечение девочки от рахита витамином «А». Так не так, но тогда иного объяснения не было.

Павла смотрела на прозрачное личико дочери, гладила ее худенькие плечики, ручонки, молила:

- Люсенька, доченька, взгляни на меня, спой свою песенку, вон папа смотрит на тебя, Люсенька, - но девочка молчала. И Павла впервые совершенно искренне взмолилась Богу. - Господи, за что ты меня караешь через муки детей моих? В чем грешна я перед тобой за их болезни, за их смерть?

Смерть унесла уже второго ребенка Павлы. Первым был Толик, совсем крошечный мальчик - шести месяцев от роду. Толик - ее боль, унижение и горе, лишь одна она знала, кто его отец. Но, видно, Бог пощадил ее, не наказал за грех, раз не оставил вечного укора за позор.

Схоронила Павла дочь, но оставалась другая беда: Гену вновь начали бить припадки. Врачи разводили руками: неизлечимо, правда, одна пожилая врач-педиатр сказала более конкретно - или забьет насмерть эпилепсия парнишку, или же сама прекратится после женитьбы, дескать, бывали такие случаи. И тогда Павла вновь решила поехать на Четырнадцатый участок к дедушке Артемию. Он уже предлагал свою помощь, но тогда Павла усомнилась в нем: уж если врачи отказались лечить, то будет ли толк от знахаря? Ефимовна, правда, водила крадче внука однажды к нему, когда жили на Четырнадцатом - она-то верила похожему на лешего старику - но мог Артемий заговаривать припадки только два раза в году - после самой короткой ночи да перед самой длинной на заре - вечерней или утренней.

Помог-не помог заговор, но Гене стало легче. А потом, когда переехали уже в город, Ефимовна не посмела настоять на том, чтобы мальчика отвезли к Артемию. С одной стороны - работала Павла заместителем по политической части в заготовительной артели Кирова, куда направил ее райком партии, отозвав из села, и как партийный человек она не имела права верить в наговоры и прочую дребедень, а с другой и ехать-то было не на что: на всю семью - одна зарплата Павлы, и то половина ее уходила на займы. А как замполит будет агитировать приобретать облигации, если сам их не берет? Вот и брала - сотенные, полусотенные, четвертные, ни на что не годные цветные бумажки. Правда, поговаривали, что, если начнутся розыгрыши, то может выпасть и большой выигрыш. Да не о выигрышах тогда думали люди, а о том, как бы скорее война закончилась.

Но Гене стало хуже, и Павла решила отправить мать с сыном к деду. Однако не получилось это летом, не собралась Ефимовна к Артемию и зимой, под самую длинную ночь. А потом встретила Павла на базаре знакомую колхозницу из Жирякова, и та рассказала, что дедушка Артемий умер еще летом. Помог матери Максима накосить сена - Егор Артемьич умер еще до войны - привез воз к дому, крикнул, чтобы открыли ворота. Ворота открыли, лошадь во двор завели, а дед молчит, на возу лежит. Окликнули раз, другой, глянули, а дед - мертвый. И как чуял смерть: поехал за сеном, но прежде вымылся в бане, надел новую рубаху и штаны. Домашние подумали: чудит дед, ему ведь без малого сто лет. А оказалось - не чудил, знал, видимо, что смерть придет. Было это, как машинально отметила Павла, ровно через год после рождения Толика.

Сорок пятый год надвигался грозно. Хоть и поговаривали, что недалек конец войны - советские войска уже за границей своей страны бьют фашистов - но до этого конца дожить еще надо. А как? На шесть ртов - одна работница. Того, что получали по карточке служащей и пяти иждивенческим, было мало. Если удавалось отоварить карточки за несколько дней, то Ефимовна шла на базар продавала хлеб и покупала картошки - так было выгоднее: булку хлеба съедали за день, а купленной картошки хватало на два-три дня. Однажды в Тавду прислали подарки из Америки (так звали США). Одна из посылок досталась Павле. Думали, в посылке продукты, а когда вскрыли пакет, там оказались ботинки и два белых платья, которые пришлись впору Лиде. Однако белые платья - непрактично, поэтому Павла одно платье покрасила раствором красного стрептоцида, а второе - хинином. И гардероб Лиды пополнился двумя платьями - красным и желтым.

Летом переходили на «подножный корм» - Витька бегал на реку рыбачить, а то уходил с ребятами в лес по грибы. Весной с окрестных дворов выдирал молодую крапиву и лебеду, а в лесу выискивал съедобные корешки и травки.

Еще когда жили в Жиряково, и Павла была избачем, она всегда брала с собой старшего сына, и пока шли от деревни к деревне, Павла показывала Вите полезные растения и ягоды - вот когда ей пригодились то, что узнала она в детстве от Марты-пастушки. Бывало, уставшая, присядет у обочины, а сын пошныряет вокруг, притащит то ягод горсточку, то корешок: «Покушай, мама!» Пригодились Витьке те лесные уроки в сорок пятом. Однажды сын прибежал к Павле на работу, принес в кепке три сваренных в кожуре картофелины: «Покушай, мама!» - «Где взял?» - нахмурилась сурово Павла. «Не думай, не украл, - заулыбался сын, - это я заработал - на базаре мешки помогал разгружать!» Павла взяла одну картофелину и тотчас отвернулась, чтобы не видел Витя ее слез.