Дорога неровная - Евгения Изюмова

Павла опомнилась, рванулась, но председатель придавил плечами, шаря единственной рукой по ее грудям.

- Не противься, тебе что - жалко один разик? Я мужик славный, ласковый, не обижу, - бормотал он, целуя женщину липкими губами. - Одну тебя не пробовал, сладкая моя…

Павла напряглась, выгнулась дугой, освободила правую руку и влепила насильнику пощечину. Тот дернул головой и рявкнул:

- Сука! Для кого себя бережешь? Мужик сгнил, небось, давно в земле, а она - туда же!

Павла высвободила вторую руку, вывернулась из-под председателя, подобрала ноги, приготовившись к удару:

- Пну сейчас, отстань, ради Бога!

Председатель сел к ней спиной, запахнулся в тулуп, кинул злобно через плечо:

- Ну и дура! Я ведь тебя голодом заморю, ни единой картошки не получишь, ко мне придешь, как твои ублюдки дохнуть начнут! Ко мне! Боле не к кому, я - власть! А дала бы, я бы тебе во многом помог бы…

- Сволочь! Поганец! Гад! - зарыдала Павла. - Нашей бабьей бедой пользуешься!

- А и пользуюсь! - он оглянулся, захохотал. - Хрена мне бояться? Я здеся - Бог! Любая ублажит, лишь мигну, а ты… Дура малохольная, тьфу! - он сплюнул и резко толкнул Павлу в плечо. Женщина не удержалась и вывалилась из саней. - Во-во! - злорадно засмеялся председатель. - Проветри свою ма… немного! Поумнеешь - придешь! Приде-е-шь! - он хлестнул с плеча лошадь, та рванула вперед, лишь крик донесся до Павлы: «Только вдвое дороже это тебе станет!»

Она и вправду пришла. Темной ночью, когда снег уже сошел, когда нечего было менять на продукты. Пришла потому, что не к кому было идти - в каждом доме своя беда, голод, хоть и выбрана председателем колхоза, и власть имела над людьми. Но тайком из колхозного амбара она не могла брать продукты, а в голодные детские глаза смотреть стало невмоготу. Встала на пороге и сказала только три слова:

- Помоги. Я согласна.

Он ухмыльнулся всей своей рыжей паскудной рожей. И тут же назначил цену:

- Пуд картошки! Ну, как? А ведь тогда бы и три, и четыре могла получить, коли умной была бы, а сейчас тебе надо, не мне, я вон уже у Варьки был.

Павла шагнула за порог. И потом почти стонала от ярости, унижения, пока он, потея, возился с ней. Стиснув кулаки, каменно лежала, кинув руки-плети вдоль тела.

- Фу, - отвалился он в сторону. Сказал недовольно. - Лежишь, как чурка, ледяная ты. Ну да слово дал - выполню. Дам пуд картошки.

Он прямо в кальсонах полез в подпол, пока Павла одевалась, вытащил мешок.

- Во! Может, и больше пуда. Я - добрый! Мешок потом занеси. А вот ишо сало. Это как премия! Га! - загоготал неожиданным басом. - Будет нужда - заходи, не обижу. Эх, баба, гордячка ты, а ить гордиться то нечем - худая, как стиральная доска. С худой бабой спать, что на кляче скакать, - и опять захохотал, довольный шуткой, вытирая слезы на глазах.

Павла молча взяла мешок и шматок сала, вскинула поклажу на плечо, вышла со двора, и уже там, возле забора, дала волю слезам. Они катились по щекам обильные, соленые, сердце рвала когтями чья-то черная лапа. Она вышла из Жиряково и побрела, шатаясь, на Четырнадцатый участок, совсем не боясь лесной темноты, даже ветер, казалось, ее не брал, и лишь когда подошла ко своему дому, почувствовала, что теряет сознание.

- Господи, не дай умереть, - простонала она сквозь стиснутые зубы, падая возле дверей тележного сарая, где поселили ее семью. И провалилась в темноту, вцепившись намертво в свою поклажу.

Очнулась Павла не скоро. Придя в себя, непонимающе долго смотрела в предрассветные сумерки, ощущая, как отпускает сердце когтистая лапа: такого приступа у нее не было со дня получения известия о том, что Максим пропал без вести. Она с трудом поднялась, вошла в дом, стараясь не стучать, ощупью засунула под стол мешок с картошкой, чтоб не сразу с утра увидели, сняла пальто, разделась и с омерзением забросила под топчан нижнее белье, ощупью нашла в комоде чистое, надела и легла в постель, не смея прижать к себе годовалую Люсю.

Она рыдала, уткнувшись в подушку до самого рассвета, который медленно вполз в окошко. Встала измученная, с темными кругами под глазами. Ефимовна подозрительно уставилась на нее:

- Чего это с тобой? Краше в гроб кладут.

- Ничего, - сухо ответила Павла. - Дай лучше мешок пустой.

Она достала из-под стола свою ночную ношу, выложила сало на стол, пересыпала картошку в другой мешок, прикинув еще раз вес: и правда - больше пуда, наверное.

Мать смотрела на дочь с ужасом: откуда картошка и сало? Павла перехватила этот недоуменный испуганный взгляд:

- Не бойся, не украла.

- А… - мать что-то хотела спросить, но остереглась, увидев, как сурово стегнула ее взглядом дочь.

- Спеки ребятам драников, - велела она матери.

Павла ушла из дома еще до того, как пробудились дети. Только Люсенька, проснувшись, как всегда в шесть утра, взглянула на мать ясным взглядом и улыбнулась ей.

В народе говорят: баба - что мешок, что положат, то - несет. Павла почувствовала, что понесла в себе семя. Чужое, ненавистное. Она проклинала ту гадкую ночь, себя, таскуна-председателя сельсовета, свою тяжкую жизнь и одиночество. Утешало лишь одно, что через полтора месяца после той ночи в Жиряковский сельсовет неожиданно приехал уполномоченный райкома партии с проверкой и обнаружил много нарушений, и председателя сельсовета арестовали. И хоть незлобивой была Павла, но тут с огромной радостью сказала себе: «Слава те, Господи, наказал ты мерзавца!» На место арестованного назначили Павлу.

Однако надо было что-то делать с «семенем». Через месяц Павла, окончательно убедившись в своих подозрениях, поехала к дедушке Артемию, пока никто не догадался о ее беременности.

Артемий любил Павлу, отличал ее от всех жен своих внуков, всегда защищал в семье, если заходил разговор о ее сдержанном и скрытном характере. Дед по-прежнему жил в своей избушке на берегу озера. Увидев Павлу, очень обрадовался, засуетился, помогая слезть с Орлика, своенравного и злобного колхозного коня, заохал:

- Что это ты, Панюшка, на зверюге этой ездишь? Расшибет!

- Что вы, дедушка, - улыбнулась Павла, - Орлик не любит в упряжи ездить, тогда он и бесится, а под седлом - нет послушнее коня.

Это было и в самом деле так. Конь был чистокровных орловских кровей, потому и носил такое имя - Орлик, прекрасно понимал свою значимость в колхозном табуне, нрав имел гордый и независимый, и ходить, запряженным в повозку, считал для себя, видимо, страшным оскорблением. Но все-таки Орлика иногда запрягали в двуколку, если Павле необходимо было съездить в город. Запрягали его, как правило, обманным путем: один конюх подкармливал хлебом с солью или кусочком сахара - то и другое конь очень любил, двое других подкатывали сзади двуколку и оба повисали на уздцах, ибо конь норовил взвиться на дыбы, а третий быстро запрягал. Потом Павла усаживалась в повозку, крепко натягивала вожжи, запрягавший конюх бежал к воротам, распахивал их настежь, а конь, всхрапнув, бросался следом, стараясь по пути шарахнуть державших его людей о стойки ворот. Однако это никогда Орлику не удавалось, ибо конюхи вовремя отскакивали в стороны, и конь галопом вылетал на дорогу, мчался по улице, теперь, вероятно, показывая свою стать, успокаиваясь только за околицей. Удивительно, но в городе Орлик держался очень спокойно, и Павла никогда не опасалась того, что конь сорвется с коновязи.

Артемий привязал Орлика к сосне, сунул к морде пук молодой травки. И лишь потом начал разжигать костер, разогревать уху в котелке. Когда поели, Павла вынула кисет с табаком, скрутила «козью ножку» и закурила под неодобрительным взглядом старика. Выкурив самокрутку, уняв волнение, Павла рассказала о своей беде, о событиях грешной ночи. Рассказывала и не казалась уже себе такой омерзительной, как раньше, словами ровно отмывалась, очищалась душевно.

Артемий внимательно слушал, не перебивая, потом укоризненно покачал головой:

- Что же ты, Панюшка, к нам, Дружниковым, не пришла? Помогли бы, чай, не чужие…

- Да ведь у всех свои дети, мама прихварывает, - опустила голову Павла.

- Да уж наскребли бы пуд картошки сообща, капусты бы дали. Ох, и, правда - гордячка ты, - он опять покачал головой. - Ну да не печалься. Конь о четырех ногах, и то спотыкается, а человек - о двух. Не тужи. А что тяжесть с души сняла - молодец, когда все в себе таишь - хуже.

- Дедушка, не могу я родить! Позор ведь! Помоги! - высказала свою просьбу Павла.

- Нет, - теперь дед отрицательно покачал головой. - Дитя убивать в утробе матери - грех великий.

- Да ведь другим помогаешь! - воскликнула Павла.

- О других мое сердце не болит, о тебе - болит, - строго глянул дед Артемий.

- Да ведь им легче становится: позора избегут, все позабудется. А я? В район нельзя, все равно ничем не помогут, запрещено аборты делать. И не посмотрят на то, что у меня сердце больное. Это когда в газете работала, можно было договориться, а сейчас? Даже продуктов привезти не могу - своих нет, из колхозных запасов взять совесть не позволяет, да и боятся врачи делать подпольные аборты: вдруг донесут. Помоги, дедушка, на тебя одного надежда! Ведь не дева я святая, не ветром же ребенка надуло. Стыд и позор! Дети уже не малые, как без отца рожать? Ведь никто не поймет, почему я с чужим мужиком была, и дети - тоже, хотя и ради них на унижение пошла. Никто не оценит, не поймет, дедушка! Помоги, пожалуйста, очень тебя прошу!