Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

им, любила их.

А почему бы и нет? Ведь когда она танцевала, люди собирались вокруг, совали ей сласти и никогда не обижали ее. А цыган Пишкири заботился о ней, как родной отец.

Потому-то Янка терпела и ждала в сторожке на привязи…

Все это произошло за два дня до рождества.

Янка вот уже сорок восемь часов перемогалась в сторожке.

Все, больше она не могла. Она сорвала цепь с крюка и одним ударом распахнула завязанную на веревку дверь.

И вот она уже в поле, свободна!

Вокруг было белым-бело. На всем лежал дивный снежный покров.

Янка вынюхала на снегу следы хозяина и пошла прямо по ним, в деревню.

Когда она добралась до деревни, воздух стал по-сумеречному густым. Одно за другим вспыхивали окна домов и на улицах стояла предпраздничная суета.

На краю деревни Янка сразу же столкнулась с колядниками.

Как и полагалось при виде толпы людей, опытная примадонна поднялась на задние лапы, собираясь затанцевать.

И что же она увидела?

Колядники с дикими воплями бросились от нее врассыпную.

— Помогите! — кричали они. — Медведица убила цыгана и уже опять здесь! Ищет новую жертву! Спасите! На помощь!

Янка недоумевала: как понимать такое глупое и неучтивое поведение людей?

Впрочем, прежде всего она хотела разыскать своего хозяина, цыгана. Поэтому она не стала долго раздумывать и мешкать, а снова опустилась на все четыре лапы и побежала по следам цыгана уже трусцой.

Следы вели через деревню, к располагавшемуся на другом конце постоялому двору под названием «Всякая всячина».

Подобно колядникам, все живые существа при виде Янки прятались в диком ужасе по домам. Собаки заходились в истошном вое. В хлевах и конюшнях в панике билась скотина.

Перед постоялым двором кого-то ожидала элегантная господская коляска. Две норовистые лошадки, когда ветер донес до них запах приближающегося медведя, громко захрипели, встали на дыбы и, шарахаясь из стороны в сторону, понесли коляску, не разбирая дороги, к околице.

Из дома высыпали люди. Но, завидев Янку, опрометью бросились назад.

Янка, не останавливаясь, трусила по следам цыгана.

Только достигнув обрывистого берега реки, Янка почувствовала, что с хозяином, должно быть, произошло что-то ужасное.

Ее подвывание перешло почти в плач, пока она спускалась по склону к воде.

Но там?.. Там следы хозяина обрывались… Задравши голову, Янка жалобно взвыла. С разбегу врезалась она в воду, словно требуя от нее отдать хозяина назад.

Тем временем в деревне нашлись двое с ружьями, которые смело двинулись по следам вырвавшегося на волю хищника.

Они, конечно, быстро обнаружили, куда побежала Янка.

С постоялого двора тоже вышел обходчик с ружьем. И, сопровождаемые толпой любопытных, все трое бросились к реке.

Едва завидев на высоком берегу людей, Янка, как и положено, немедленно поднялась на задние лапы. Умоляюще взревела, словно спрашивая:

— Вы не видели Пишкири, люди, цыгана, моего хозяина?

Однако три героя с ружьями неправильно поняли рев и позу медведицы. Они прицелились и разом выстрелили в нее…

Янка рухнула, и ее сотрясаемое болью тело увлекло потоком…

Так в святой вечер любви окончила свою жизнь примадонна Янка, медведица, которая верила людям и была преданна своему хозяину.

1942

Перевод С. Солодовник.

СПАСИТЕЛЬНАЯ ПОЩЕЧИНА

Из Буды в Пешт мне впервые удалось попасть после окончания боев за город, когда через Дунай был наведен временный мост. В самом начале улицы Кирая всегда толчея. Здесь я и встретил старика профессора. Объятия, поцелуи, как это принято у друзей-приятелей. Разговорились. Свежи были в памяти ужасы пережитого.

Я не знал, что профессор — еврей, как не подозревал этого о многих других своих давних знакомых. Не верилось, что среди преступно загнанных изгоев мог оказаться такой тихий, славный человек, одаривавший всякого своим вниманием, точно благословением.

Слово за слово, как вдруг старик хватает меня за руку и прямо-таки с неистовой радостью показывает на одного из прохожих.

— Не может быть! Наконец-то! — кричит он. Но спустя несколько мгновений пожатие его руки слабеет. Звучит разочарованно: — Нет. К сожалению, я ошибся. Этот полицейский только похож на него.

Профессор показывает на удаляющегося сержанта полиции средних лет. Я ничего не могу понять.

— Что все это значит?

— Постой-ка! Я должен тебе рассказать! — Старик снова берет меня за руку и, расталкивая людей, увлекает в толпу.

«…Меня, знаешь ли, как и других, — начинает он свой рассказ, — забрали прямо из квартиры. Привели сначала в один дом «под звездой», затем в другой, а потом гоняли каждый день без всякого смысла, то на набережную Дуная, то на кирпичный завод, то опять в гетто…

Вечером того дня на нас обрушился еще и страшный ливень. Шли мы где-то в районе Пожоньской улицы.

Я то и дело выбивался из строя. Как ни старался я выбросить лишнее, узел с вещами был так тяжел, что под ним едва можно было удержаться на ногах. Все время я боялся упасть и потерять сознание, настолько был изнурен усталостью, голодом, жаждой. Представь себе положение старца, привыкшего всю свою жизнь к работе за письменным столом!..

Но, впрочем, это детали!

В тот день после полудня к нашей колонне был приставлен невероятно грубый и жестокий молодчик-нилашист. На всякого, кто отставал, он набрасывался с руганью и побоями и, конечно, угрозами пристрелить…

Но если бы не он гнал нашу команду и если бы я не плелся в хвосте — не выжить бы мне. Страх, страх перед этим подростком гнал меня вперед, и я шел! Едва передвигая ногами, проклиная свою судьбу…

Правда, и страха оказалось недостаточно, чтобы держать в постоянном движении мое уже совершенно измученное тело… В какой-то момент мрачный, разрываемый ветром вечер превращается в моих глазах в пляску огней… Это конец. Сознание уходит. Кружится голова, подкашиваются ноги…

Сил нет ни на шаг… Останавливаюсь в злобе на собственное бессилие…

А в следующие несколько мгновений происходит вот что.

Сопляк нилашист, как жаждущий крови вепрь, подбегает ко мне сзади и замахивается винтовкой, чтобы обрушить приклад на мою голову… Но рядом еще один конвоир — полицейский, молчаливый мужчина средних лет.

Полицейский этот не производил впечатления добряка или радушного человека. Да и чего можно было ждать от полицейского? Он так же кричал на людей с желтой звездой, толкал их в спину, загоняя в строй… Разве что не бил так сильно, как тот нилашистский подонок.

И вот когда этот молокосос замахивается прикладом, полицейский, опережая его, наносит мне пощечину. Да такую, что я валюсь к стене, а вернее, к подворотне и растягиваюсь на брусчатке.