Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

отсюда, за ту работу ему обещали хорошо заплатить.

Кучер подумал о своей жене, которая, должно быть, ворчит сейчас, в пятый раз разогревая ему на ужин жалкую похлебку, и не ложится из-за него. Он вспомнил об их лютых ссорах, из-за которых всегда просыпаются три бедных их малыша… И вдруг как-то само собой пришло решение.

У него есть шестьдесят филлеров, которые он вообще-то хотел отнести домой. Но сейчас он спрыгнет с козел, дойдет до ближайшей корчмы и там, за стойкой, закажет себе рому на все шестьдесят филлеров. Этого будет достаточно, чтобы затуманить мозги. Тогда он вернется сюда и прикончит клячу. Потом пойдет домой и прикончит жену. Потом прикончит спящих малышей. А потом покончит с собой…

Разве это жизнь? Спать по три-четыре часа в сутки! Не знать, что такое отдых. Питаться впроголодь. Мокнуть под дождем, дрожать от холода, получать нагоняи, терпеть оскорбления… Это не жизнь!

Он спрыгнул с козел. Огляделся в поисках ближайшего кабака. Шагах в двухстах заметил что-то подходящее.

Ярость, отчаянная решимость всецело владели им, когда он быстрыми шагами шел к стойке. Но привычный гомон корчмы, дым, перегар, галдеж пьянчуг и картежников несколько пригасили в нем жажду крови.

Заказанный же крепкий напиток, когда из желудка он постепенно добрался до мозга, оказал действие, совершенно противоположное ожидаемому. Вместо того чтобы затуманить ему мозги, он озарил его мыслью: было бы глупо из-за одного досадного случая — а их столько в жизни бывает — теперь вдруг взять и потерять голову. Хорошо все-таки иногда пропустить глоток-другой! Как разогревает, как подгоняет он застоявшуюся кровь! Жить хорошо! А всего-то — несколько капель бальзама. Нечего думать о всяком вздоре. Надо успокоиться! Кучер уже снова сидел на козлах.

— Н-но! — Он взял в руки поводья и тихо добавил: — Ты ведь малость передохнула, чертова кляча, и теперь тронешься с места! А если будешь стоять как вкопанная, тогда проси пощады у господа бога! Я тебя до смерти забью, и ты это заслужила!

Так вполголоса он говорил с лошадью, и та, чувствуя, как постепенно натягиваются поводья, изо всех сил напрягая свои дряхлые сухожилия, налегла на хомут и…

И тихо застонала! Сил у нее для такого рывка, чтобы сдвинуть с места нагруженную телегу, не хватало.

Кучер видел это. Но отчаяние замутило его рассудок.

— Что, не можешь? Не можешь? — бурчал он, в мозгу его вдруг разлилось бешенство, он весь затрясся от злости, схватил кнут и стал яростно хлестать клячу по спине. Потом взял кнут за другой конец и бил, бил им лошадь по хребту, так что брюхо ее гудело, как пустая бочка.

Но и от этих зверских ударов лошадь не тронулась с места. Только опущенная голова ее вздрагивала. Лошадь вновь и вновь налегала на оглобли, но сдвинуть телегу ей так и не удавалось…

К счастью, рука кучера скоро онемела от ударов. Да он и сам выдохся, хрипел и дрожал всем телом. И все же приподнялся напоследок на козлах и, стоя, еще несколько раз хлестнул беднягу кнутом… А потом в изнеможении повалился на козлы. Кнут выпал из его обессилевшей руки. Он сдался. Закрыл глаза и задремал, вытянув ноги, свесив голову на грудь, как он частенько подремывал во время долгих спокойных перегонов…

В этом его положении, в самой его безнадежности и безутешности, было даже что-то приятное, как и в полудреме…

Ничего нельзя поделать! Ровным счетом ничего! Остается только сидеть здесь и ждать!

Мыслей в голове никаких не было, и это делало его положение сносным. Очнуться ото сна, думать было бы для него мукой и проклятием. А когда сознание снова вернулось к нему, хотя все органы чувств еще дремали, какая-то добрая, милосердная сила все же не давала ему окончательно проснуться, удерживала его между сном и явью…

Он знал, что сидит на козлах. Но все другие обстоятельства, другие подробности осознавал смутно, с трудом. Эту лошадь, это дряхлое, измученное животное, которое было подле него, он воспринимал как олицетворение чего-то, как какой-то символ: она была причиной его отчаянного положения, потому что совершенно выбилась из сил, но и единственным его спасением, если бы вдруг каким-то чудом вновь обрела силы…

Сейчас в его сознании как-то совсем исчезло то, по сути, незначительное различие, которое есть между человеком и животным, между двумя этими живыми существами, незначительное особенно в минуты крайней нужды и отчаяния! Да и в другое время тоже!.. Бесхитростная душа кучера, словно поднявшись над обыденностью, вдруг обрела чувство какого-то высшего единения с другим страдающим существом. Тяжелое дыхание лошади, всхрапывания, фырканье словно говорили ему что-то…

— Эх, ты! Человек! Венец творенья, мой господин и повелитель, а сердце-то есть у тебя? Ну что ты разъярился? Ни за что ни про что избил меня! А я не таю на тебя зла и, видишь, все тебе простила. И вновь готова тебе служить, если ты не будешь безумствовать, а, наоборот, проявишь ум, находчивость, которые когда-то и сделали тебя моим господином, тебя, такого слабого, сделали господином над гораздо более сильным существом… Мои сухожилия были главным твоим орудием, они помогли тебе, Человек, создать жизнь такой, какой она теперь есть, помогли распространить твой род по земному шару, в ущерб и на погибель всех других живых существ… Я, лошадь, была самым сильным, самым верным твоим слугой! Зло и добро творил ты с моей помощью, проливал кровь, осушал слезы, сколько приютов веселья и радости построил ты с моей помощью… Я не упрекаю тебя. Я говорю об этом, чтобы в трудную минуту, минуту отчаянья, своим примером, своим безграничным терпением и непритязательностью дать тебе силы стать достойным самого себя… У меня нет своей воли, ты подавил ее, у меня нет своего разума, я выполняю твои приказы. Ты сорвал на мне свою злость, но теперь ты снова нуждаешься во мне. Ведь мечта у нас с тобой одна! Я тоже хочу добраться домой, до своей соломенной подстилки, хочу получить свой жалкий клок сена, ведро воды и немного передохнуть, как и ты… Подумай лучше, как заставить меня, твоего верного слугу, напрячь все силы, чтобы выбраться из беды?..

Было уже совсем темно, когда кучер открыл глаза, несколько раз тяжело вздохнул. Тупо, отчужденно, без всякого интереса посмотрел по сторонам…

Дорога глубоко врезалась в холм. По обе стороны буйно росла бирючина, какой-то репейник, чертополох и лопухи. Телега стояла у края дороги. Старая кляча то и дело наклоняла голову, тянула свою длинную шею к придорожной траве…