Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

Но дотянуться не могла!

Кучер, наблюдая за ней, подумал про себя, что кляча, должно быть, проголодалась. Но никакой другой мысли вслед за этой у него не возникло.

Голова лошади вновь наклонилась, шея вытянулась за недосягаемым лакомством. Оглобля скрипнула, когда она налегла на нее.

Кучер даже подскочил на козлах, его словно током ударило. И закричал как ненормальный:

— Я знаю, что тебе нужно, старушка!

Он спрыгнул с козел, взобрался на обочину дороги и с корнем вырвал большой куст сочной лебеды. Потом немного отпустил поводья и протянул лошади букет лебеды, чтобы она могла щипать его.

— Н-но! — заорал он, точно уловив подходящий момент…

И лошадь вдруг налегла на хомут. Проклятая, упрямая телега скрипнула и тронулась с места.

— Но! Но! Но! — кричал, вне себя от счастья, кучер, когда кляча быстро тянула телегу вверх.

Крик этот скорее походил на хвалебную песнь, на благодарственный псалом, исполняемый во славу свершившегося чуда. Повозка несколько раз останавливалась, пока не добралась доверху. Но кучера теперь это уже не пугало. Всякий раз перед новым рывком он терпеливо и сочувственно давал лошади передохнуть.

Пучок травы кучер положил на телегу, иногда он слезал с козел, подходил к своей кляче, гладил ее по голове, шептал ей:

— Я тебя не обману, старушка! Не бойся! Там, наверху, я накормлю и напою тебя. Вот только взберемся туда!.. Моя дряхлая мудрая кобылка! Отдохнула?.. Ну пошла, пошла!

Когда они взобрались на самый верх, откуда дорога шла уже вниз и тянуть телегу было гораздо легче, кучер долго смотрел на небо.

— Кто бы мог подумать! — покачав головой, пробормотал он. — Господь бог помог.

Лошадь была вся в пене, ноги ее дрожали. Кучер быстро нарвал листьев лопуха на обочине дороги, вынул у нее изо рта удила. Потом насыпал ей корма.

— Боюсь, вздует тебе брюхо от свежей травы. Да еще если воды потом напьешься! — объяснял он лошади. — Но я тебе обещал!

Он снял с телеги ведро и побежал к водопроводному крану на ближайший двор.

К его приходу кляча покончила уже с угощеньем и нетерпеливо фыркнула, почуяв воду. Жадно, до последней капли, выхлебала она ведро воды, и ее кроткие, умные глаза довольно, благодарно смотрели на кучера, словно говорили: «Видишь, как мало нужно, чтобы радоваться жизни?»

Горячая волна любви захлестнула грубую душу кучера.

— Так, значит, все в порядке? Ах ты, старая шельма! — Он похлопал ее по шее и вдруг неожиданно поцеловал в морду.

1941

Перевод Н. Васильевой.

ДОБРОТА ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ

Цыган-медвежатник Пишкири на постоялом дворе обчистил в карты лошадиного барышника. Барышник этот был необузданный и свирепый тип. В конце игры он вскочил и с криками обвинил Пишкири в жульничестве. Тут же, понятное дело, потребовав деньги назад.

Поднялась, конечно, дикая свалка и грызня. Пишкири удалось вырваться и дать деру.

Барышник ринулся за ним.

В кулаке он сжимал открытый кривой нож, и, в пьяном исступлении, единственной его мыслью было — убить обидчика.

Река, протекавшая за постоялым двором, перерезала околицу пополам. Через речку вел шаткий мосток. Перед ним барышник и настиг цыгана.

Не долго раздумывая, тут же и всадил ему в спину нож.

Пишкири взвыл и рухнул наземь. Острие ножа вошло в самое сердце. Цыган захрипел, дернулся разок на снегу, с тем и испустил дух.

Барышник шало попятился от трупа. Потом, словно желая оправдать в собственных глазах содеянное, с силой пнул тело.

— Получил? — рявкнул он.

Тело цыгана чуть откатилось от пинка и осталось лежать неподвижно, навзничь.

Тут барышник присел рядом на корточки и вытащил у цыгана кожаный кошелек с деньгами. Потом, обхватив труп рукой, поволок его от мостика вдоль по берегу.

Берег с этой стороны круто обрывался в воду. Одним мощным пинком барышник отправил труп в струящийся поток.

Раздался всплеск — он огляделся.

Свидетелей его зверства не было. Заснеженные окрестности безлюдно цепенели в ранних зимних сумерках. На постоялом же дворе не сочли ссору достойной внимания. Случившееся было в порядке вещей.

Примадонна Янка, партнерша Пишкири, лежала тем временем в заброшенной сторожке на другом конце села.

В носу у Янки было кольцо, за которое цеплялась тонкая цепочка. Еще она носила ошейник с гвоздями, а к нему цыган прикрепил железный прут, чтобы медведица не налетала на него во время танца. Кроме того, к ошейнику прицеплялась еще толстая цепь.

За эту цепь цыган водил Янку. И теперь медведица за нее же была привязана в сторожке к ржавому крюку.

На самом деле, однако, все эти многочисленные предохранительные средства были излишними и имели скорее символический характер.

Янка не была какой-нибудь кровожадной, лесной хищницей. Она была воспитанной, обходительной артисткой. Она родилась в неволе, в обстановке культуры и просвещенности. Даже в мыслях своих медведица, наверное, не могла бы представить, как она набрасывается на живое существо, раздирает его на куски и съедает. Овощи, фрукты, хлеб, сладости Янка любила больше, чем мясо, особенно сырое. Да и желудок ее не переварил бы такой пищи. Потому что зубы у нее уже пришли в негодность. Янка давно миновала тот возраст, который самые дерзкие и энергичные примадонны все еще почитают молодостью. По правде говоря, она была тихой, умной, страдающей атеросклерозом старушкой.

Во время их артистических турне вопрос жилья доставлял партнерам множество хлопот. Люди, к несчастью, питают непобедимое предубеждение против хищных зверей, какими бы дрессированными они ни были. Поэтому цыган Пишкири решал жилищный вопрос так: он отыскивал какую-нибудь пещеру, лачугу или сушильню подальше от жилых мест, куда и забирался вместе с Янкой. Если стояли холода, печкой служила Янка. Цыган Пишкири ложился к ней под бочок, и так они и спали.

Но вот сейчас цыган Пишкири оставил Янку одну, и она просто не знала, что и думать.

Уже больше суток Янка тревожилась за хозяина. Сердце ее ныло, сжимаясь от ужаса: куда он мог запропаститься? Кроме того, она проголодалась, ее мучила жажда. Янка даже несколько раз принималась реветь от отчаяния. И постанывала, ворчала, скребла в смятении землю.

Цыган закрепил цепь на никудышном, ржавом крюке на столбе. Так что Янка могла бы одним рывком заполучить свободу. Только это было бы серьезное нарушение дисциплины, за которое цыган, явись он, задал бы ей хорошую трепку. Поэтому Янка не решалась рисковать.

Впрочем, не нужно думать, что Янка, как любой другой хищник, из сторожки бросилась бы прямо в лес, в обитель своих предков.

Никогда! Янка отправилась бы в ближайшую деревню — искать хозяина. Потому что она привыкла к людям, доверяла