Тревожное лето - Виктор Дудко

— Это я насчет машины. Хозяин спрячет. Идемте. Наденьку я сам понесу. Ишь уморилась как. — Девочка, не просыпаясь, зачмокала губами и задышала Хшановскому в шею. Хшановский прижал ее к себе.

Они вошли в тень слабо освещенной керосиновым фонарем платформы. Фонарь раскачивался под мягкими порывами ветра. Вдалеке показался белый глаз поезда, и через минуту, тяжело отдуваясь, он остановился у перрона. Хшановский передал девочку Ростову, подождал, пока паровоз окутается паром, и вскочил в вагон уже на ходу.

Проводник провел Ростова до купе, толкнул дверь ногой.

— Вот тут и располагайтесь. Чайку не желаете?

Ростов вспомнил предостережение Хшановского и отказался, хотя очень хотел горячего чаю, потому что его тряс мелкий озноб. Закрывшись на защелку, он постоял, прислушиваясь, у двери, затем укрыл байковым, пахнущим хлоркой, одеялом Наденьку. Сел, сложив на коленях руки, прикрыл глаза... «Домой... домой... — билась единственная мысль. — Неужели домой?! Домой... домой...» Он не думал, что будет делать во Владивостоке и как его примут Только бы пересечь границу. Спать не хотелось. Неожиданно проснулась Наденька, позвала:

— Дед!

— Ты чего? Спи.

— Дед, где это мы?

— В поезде.

— А куда мы едем? — Она терла кулачками глаза, зевала.

— Домой едем. — Ростов подсел к ней, легонько надавил на плечи: — Спи. Ночь еще.

— А я уже выспалась. — Посмотрела на Ростова круглыми от темноты глазами: — Включи свет, а то страшно.

— Нельзя включать. В вагонах ночью не включают.

— Я писять хочу...

— О господи, потерпи немножко, — зашептал Ростов. — Хочешь, я тебе про Берендея расскажу?

— Расскажи, — согласилась Наденька.

Ростов пожевал губами:

— Значит, так... Жил-был Берендей...

— У него какие глаза, узкие или как у нас?

— Узкие. Ты лучше зажмурься и спи, а я буду рассказывать.

— Нет, пусть как у нас.

— Ну пусть. Значит, жил-был...

— Дед, я все равно писять хочу...

— И что мне с тобой делать? Ну потерпи. Нельзя нам выходить, Надюш.

— Да, я описяюсь, а ты потом сам накажешь меня за это, я знаю!

— Не накажу.

— Так не бывает.

Ростов осторожно открыл дверь, прислушался и, взяв девочку за руку, неслышными шагами повел ее в конец коридора.

В коридоре стоял запах общественного туалета. Вдруг сзади что-то стукнуло. Он обернулся, но ничего не заметил.

 

Щеков почти не выходил из купе. Отлежал бока на полке. Остаток дня он проспал, а ночь бодрствовал. Только раз сходил в туалет и снова упал на постель. Гриша стонал во сне, пытался плакать, Щеков, не подымаясь, пнул его. Гриша повернулся на бок и тонко засвистел крупным носом. Щеков остро завидовал Грише, его тупости и бычьему здоровью. Здоровье всегда от тупости, считал он. Тупой живет сегодняшним днем, ему бы пожрать, потом бабу, потом спать. А тут думать до боли в мозгах о будущем. И не столько о себе, сколько о других. То о их жизни, то о их смерти. Грише что, свистит в две дырки, а мозгами шевели дядя.

С Гришей Щеков чувствовал себя спокойнее и увереннее: чего ему не хватало, тот дополнял. И побои Гришка переносил легче. Кожа у него такая дубленая, что ли? Из заднего кармана брюк Гриши под задравшимся пиджаком торчала рукоятка пистолета. Щеков отвернулся. Поезд затормозил на каком-то полустанке. В предутреннем небе растворились потерявшие свой полуночный блеск звезды.

Щеков свесил с полки ноги в дурно пахнущих носках, пошевелил влажными пальцами. Чем ближе подходило время, намеченное для акции, тем больше волновался. Закурил, почувствовал горечь во рту, немного успокоился. Глухо стучали колеса, каждым ударом отсчитывая секунды, минуты. Докурив папиросу так, что запахло горелой бумагой, Щеков зашнуровал ботинки. Уперев горячий лоб в мелко дрожавшее стекло, постоял. Потом растолкал Гришу.

— Что? — подскочил Гриша, хватаясь за пистолет.

— Ничего. Скоро Ляофу.

— А?

— Бэ!

Щеков поднял форточку. В купе ворвался теплый и влажный ветер. Высунув голову, встал на носки. Вдали светился фонарь. Платформа пустовала. Только от паровоза отошел человек с жезлом. «Значит, не здесь, — отметил Щеков. — Неужели в Чимбао?»

Гриша почесывался, сипло зевал.

«Вот нервы... — завидовал Щеков. — Ему убивать, а он рот раздирает».

— Иди поброди немного. Может, чего узнаешь.

Гриша ушел. Щеков вынул из подвесной кобуры пистолет, взвел курок и снова сунул в кобуру. Закурил. Гриша вернулся, тяжело дыша:

— Тута они!

Щеков поднялся.

— В третьем купе. Своими глазами видел. С ним еще эта... Как ее... Ну...

— Девочка, что ли?

— Во-во! Она.

«Значит, в Чимбао сели».

— Пошли, — решительно сказал Щеков, одергивая просторный сюртук.

 

Хшановский приоткрыл дверь. Мимо промелькнуло платьице Наденьки и тут же раздался полный ужаса ее крик:

— Де-е-еда!.. А-а-а...

Распахнув дверь, Ежи увидел, как с другого конца вагона с девочкой на руках бежит Ростов. Тут же хлопнул выстрел, Ростов запетлял, привалился к стене и медленно опустился. Хшановский отпрянул от нового выстрела. Гришка подхватил Наденьку и, зажав ей рот, пятился.

— Отпусти ребенка, пся крев! — закричал Ежи и не узнал своего голоса. На какое-то мгновение в поле его зрения попало бледное лицо Щекова, и он понял, что не сможет выстрелить в Гришку. Он упал на спину под глухими ударами кольтов, почувствовал острую боль в правом боку. В то же мгновение подбежал Гришка, его оттолкнул Щеков и склонился над Ежи, намереваясь выдернуть пистолет из его руки. Этого Хшановский ожидал: ударом спружиненных ног отшвырнул Гришку и, поймав руку Щекова на излом, повалил его на пол.

Запаленно дыша, Хшановский поднялся.

— Лежать, пся крев... Ну...

Щеков пытался что-то сказать:

— Пан... Пан Хша...

— Лежать!

 

Из оперативной сводки.

«...Раненый гр. Ростов в бессознательном состоянии и с ним девочка помещены в больницу. В третьем вагоне в купе № 5 обнаружены двое связанных бандитов с кляпами. Проводник Рыжков заявил, что неизвестный гражданин наказал ему, мол, сдай этих гадов пограничникам в России. Один из них Щеков, бандит, другой Гришка, его подручный. Оба они переправлены во Владивосток».

Граница. Июль 1927 г.

Гонимый страхом, Воротников на шестые сутки добрался до заимки Христони Корявого — свата Изота Нюхова. Заимка находилась в таежной глухомани, в двадцати немеренных верстах от границы. Шли дожди, и Воротников простуженно бухал, всякий раз закрывая рот ладонью. Он боялся разводить костер, чтоб обогреться и просушить одежду. Восемь лет назад в этих местах ему доводилось гулять с особым офицерским отрядом, выискивать базы партизан, и потому тайга не казалась ему чужой. Отощавший и обросший до неузнаваемости, он, оглохнув от одиночества и тоскливых мыслей, жил единым и острым желанием отоспаться и поесть. Когда увидел избу с банькой в конце огорода, из щелей которой струился дым и низко стлался по земле, в горле вдруг вздулся горячий комок, и Воротников, прижавшись к обросшему мхом старому дубу, не сдержался, заплакал.