Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

сопутствует страх…

Панфилов. Короче, выбора нет, и человек идет самым коротким путем…

Тарковский. …Который выглядит, как путь героя, но на самом-то деле (смеется)… просто нет другого выхода, как ни крути…

Панфилов (со своей сдержанной итожащей иронией). Действительно, зачем вилять? Разумно идти прямо, потому что это короче.

Тарковский. Словом, ситуация ужасная, как ты понимаешь, но должен сознаться, что ситуация эта себя окупила… Ну, в каком смысле… Я не знаю… Но мое состояние летом во время съемок…

Панфилов…Уникальное!

Тарковский. Прежде всего, очень страшное… И, честно говоря, мне никогда не было так тяжело, хотя некому было в этом признаться, потому что в целом они все здесь так работают. Но они-то привыкли к такому стилю работы…

Панфилов. Для них это родное…

Тарковский. А я-то не привык, но, тем не менее, попал в эти условия… И убедился еще раз в справедливости своих теоретических соображений: искусство создается прежде всего в соответствии с твоей собственной системой, даже если эта система неверная… Но, в конце концов, в искусстве все фикция…

Панфилов. То есть верное в искусстве достигается благодаря системе…

Тарковский. Лишь бы она у тебя была…

Панфилов. Но иногда последовательное отсутствие системы может дать неожиданный интересный результат…

Тарковский. Конечно… Конечно! Но тогда само отсутствие системы должно быть последовательным… А это очень трудно… Отсутствие системы должно быть органичным и полным – до конца! Понимаешь? Но если система то появляется, то исчезает…

Панфилов. Андрей, она либо есть, либо ее нет.

Тарковский. Во всяком случае, я проверил себя в этом смысле на «Ностальгии». Мне впервые пришлось увидеть свой собственный материал, Глеб, сразу и скопом, полностью, не скорректированным моими же собственными страхами и сомнениями в процессе съемок. Я не знал заранее, понравится мне или не понравится потом уже закрепленное мною в пленке, а в итоге, к своему удивлению, получил материал одного качества (Тарковский говорил мне тогда, что материал почти испугал его, запечатлев фотографически точно паническое состояние его души, как на рентгеновском снимке. – О.С.)… Представляешь?

Панфилов. Конечно!

Тарковский. У меня был кадр… Точнее, были две важные сцены, ключевые по отношению ко всему сценарию. Одна сцена решалась простым реалистическим ходом, а другая – из области снов. И вот сон я снимал очень сложной панорамой… То есть, с одной стороны, для удобства оператора это была простая, абсолютно вертикальная панорама, а то пришлось бы менять фокус…

Панфилов. Прости, «фокус менять»? А объектив был трансфокатор или сокатор?

Тарковский. Нет, Глеб, суть в том, что технических проблем здесь у операторской группы не было; представь себе, что ассистент, который был на фокусе… ну… у нас просто таких нет: он не наврал в картине НИ РАЗУ! Даже без кадров-дублей!

Панфилов. Непонятно, как это у них происходит…

Тарковский. Да, здесь все более жестко! У нас в этом отношении все более демократично, более гуманно: у нас можно простить…

Панфилов. Ну да – тебя прощают, и ты продолжаешь работать…

Тарковский. Вот именно!.. Словом, я снимал кадр вертикальной панорамой, который начинался с натюрморта, а потом в этом кадре у меня было около 50 (!) с лишним световых эффектов! То есть один свет зажигался, другой гас, и это все надо было отрепетировать вместе с бригадиром осветителей и оператором одновременно, отрепетировать их синхронные действия. Таких сцен у нас было две, и одна из них с актером. Когда мы снимали, то все казалось нормальным, но когда мы закончили сцену, то все закричали «УРА!», зааплодировали – ну, знаешь, итальянцы!.. Более того, когда я смотрел материал на пленке, то он оказался даже лучше, чем я представлял себе во время съемки: в нем оказались такие неожиданности, которые я даже не заметил во время съемок, от меня ускользнули какие-то дополнительные связи…

Панфилов…Которые обнаружились в просмотровом зале.

Тарковский. Угу! Когда я снял вторую подобную по сложности сцену, то были такие же бурные, продолжительные аплодисменты. Словом, здесь любят кино, и у меня сложились потрясающие взаимоотношения в группе… Потом расскажу… Словом, были аплодисменты и восторг, хотя снимали мы этот кадр целую смену – 250 метров!

Панфилов. А кассета была в 300 метров?

Тарковский. Да, заряжается на съемку 300 метров, а в кинотеатрах (кивнув на меня, видимо, имея в виду Голландию) на севере, например, по 600 метров, то есть без конца… Но, признаюсь, когда я посмотрел этот второй кадр на экране, то вижу – ПОЗОР!

Панфилов. Почему?

Тарковский. Во всех отношениях позор! Как будто я задумал хороший кадр или сцену, сон, например, пережитый в определенном состоянии, и рассказал бы все это, как свою выдумку, вгиковцу для его короткометражки. Я придумал, рассказал и написал – он все понял и снял, а на просмотре… Боже Праведный! Кошмар!

Панфилов. Что же случилось?

Тарковский. Не знаю.

Панфилов. Невероятно. Но ты все-таки используешь эту сцену?

Тарковский. Я ее разрезал и использовал в другом качестве.

Панфилов. Вот! Именно то, что я хотел сказать! Иногда какие-то куски кажутся отвратительными, чувствуешь по отношению к ним прямо-таки отторжение. Но самое смешное, что потом привыкаешь к ним и находишь возможность их использовать. Ведь не всегда можно просто выбросить их в корзину…

Тарковский. Вот этот кусок, где на кровати лежит беременная жена…

Панфилов. Ты нашел ему новое место и решение…

Тарковский. Нет, Глеб, речь не идет об отдельных фазах, которые не получились бы, и не о том, что все вместе было отвратительно… Я говорю о том, что произошло…

Панфилов. Но ты не объяснил, почему это произошло: ведь ты должен разобраться, понять почему…

Тарковский. Почему? Я-то понял почему! По нескольким причинам. Первая причина была в камере – не в операторе, а в камере как таковой. Начальная фаза, скажем, не получилась потому, что камера, чтобы потом все изображение привести к общему знаменателю в движении, сделала первую фазу общей или общее, чем оно должно быть… А кадр строился таким образом: был круглый стеклянный сосуд с водой, за которым горела свеча. А в нем был кусок, что-то вроде букета, как бы одна веточка… И когда не было видно краев этого сосуда, когда в кадре была только вода и линия воды…

Панфилов…было странно…

Тарковский. …настолько неконкретно было, абстрактно… Особенно было хорошо, когда камера опускалась и свеча проглядывала насквозь через сферу с водой, – камера делала очень странное движение – она опускалась… нет, она поднималась снизу вверх, то есть возникал обратный оптический эффект…

Панфилов. Все ясно!

Тарковский. Оптический эффект остался, но появилась банка, стоящая в пространстве, круглая банка с водой. То есть оказалась видимой в кадре часть, которая не должна быть видимой, – значит, разрушилась атмосфера, в кадре появилось слишком много буквального – понимаешь? Неправильная крупность! И третья фаза не получилась, хотя были отрепетированы и синхронизированы движение камеры,