Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

в его постоянной квартире в Москве. Снова резкие темные силуэты старой деревянной мебели на фоне побеленных стен… Снова череда неслучайных предметов, образующих бесконечные натюрморты, вновь и вновь перевоссоздаваемые хозяином… Цветы в больших прозрачных сосудах простого стекла, большие корзины фруктов, связки перца и чеснока на стенах кухни… А на других стенах в точных композициях расположились фотографии, любимые репродукции, литографии, и отдельные старинные вещицы тоже уютно пристроились в нужном месте… Тарковский ценит в предметах то, что несет на себе, как говорят японцы, знак «патины», то есть следы существования вещи во времени, зазубрины долгой судьбы.

Квартиру наполняют запахи вкусной еды, которая готовится в доме у Тарковских с любовью, обстоятельно и изобретательно – творчески – с тем особым значением, которое издавна придавали «трапезе» наши деды и прадеды… Потому что здесь находится жена Тарковского Лариса Павловна, которая умудряется с поражающей неутомимостью вновь и вновь окружать своего мужа всем тем, что ему привычно и дорого. Крепость домашних стен мгновенно возводится ею там, где даже на самое незначительное время останавливается Тарковский в своих рабочих передвижениях, будь то гостиница, случайная деревенская изба или арендуемый этаж в таллинском предместье. Теперь камин Тарковского, который он так любит разжигать в своем деревенском доме каждый вечер, засветился и в Риме… И, сидя у этого камина, я уже нисколько не удивлялась тому, что Тарковский снимает фильм в Италии… Это был еще один кусочек мира, который оказался в магнитном поле Андрея Тарковского.

А спустя несколько месяцев, в мае 1983 года, «Ностальгия» будет представлена итальянцами в конкурс кинофестиваля в Канне, где когда-то боролся за награду «Солярис». На этот раз Андрей ожидал решение жюри с особым и, может быть, чрезмерным напряжением, словно решалась вся его судьба… Да так, собственно, и было… «Гран-при» мог бы стать полным и самым убедительным реваншем за все пережитое у себя дома и сильно облегчить его дальнейшую творческую судьбу. Но… не случилось…

Так что, не вдаваясь в детали тех фестивальных событий, подробно описанных мною в другой книге, «Тарковский и я» или «Тарковский против Тарковского», остается лишь сказать, что «Ностальгия», как до нее «Солярис» и как позднее «Жертвоприношение», получали те же самые три премии: Специальный приз жюри, экуминический приз и международную премию кинокритиков ФИПРЕССИ. Каннская ветвь ни разу не была вручена Тарковскому, хотя многие пишут теперь о каких-то Гран-при в Каннах… И это было для него очень болезненно…

«Счастье ль хорошо иль правда лучше?»

(Беседа А. Тарковского с Г. Панфиловым в Риме)

В конце 1982 года, когда я гостила у Тарковских в Риме, произошла нежданно-негаданно моя встреча с итальянскими гостями из Москвы, Вадимом Абдрашитовым и Глебом Панфиловым, оказавшимися там в командировке одновременно со мной. Тарковский принимал их в ресторане, куда пригласил еще Янковского и меня, сообщив, что ресторан этот не простой, а облюбованный итальянскими кинематографистами, в том числе знаменитой четой Феллини. Надо заметить, что Москву я сама покинула совсем недавно, и не было предела тому удивлению и восторгу, с которым отреагировали командированные Панфилов и Абдрашитов на столь неожиданную для них встречу со мной… Ведь это было еще советское время!

Начав пировать, русские вообще, как правило, останавливаются не скоро – тем более в Тиме, куда нас занесло в таком составе вовсе чудесным образом, и беседа не имела конца. Кстати, недавно Вадим напомнил мне, что за нашим столом даже оказалась Джульетта Мазина, но, честно говоря, у меня это совершенно выветрилось из памяти…

Так или иначе, но после ресторана поехали догуливать к Тарковским на Виа де Монсерато, откуда через некоторое время удалились шататься по Тиму Абдрашитов с Янковским, который до этого двавжды снимался в его картинах. А Тарковский с Панфиловым получили возможность побеседовать с глазу на глаз, если не считать меня и Ларису Тарковскую. Но мы, собственно, в расчет никак не принимались…

Отношения двух крупных художников еще в Тоссии имели давний, длительный и неровный характер. «Гамлет» Тарковского, где Офелию блистательно сыграла Чурикова, стал, в силу целого ряда обстоятельств, спектаклем, далеко разведшим этих мастеров, ярких и разных, трудно воспринимавших друг друга в контексте собственных художественных претензий и ревностных амбиций, так часто сопутствующих крупным художникам, тем более обитающим рядом.

В Тиме сложность былых отношений не рассеялась, но осталась за кордоном – так что в разговоре превалировали дружески-коллегиаль-ные интересы. Тазговор Тарковского с Панфиловым носил частный характер, хотя мне было дозволено записывать его на пленку…

Или можно теперь сказать иначе – мне в очередной раз выпало счастье не только слушать, но и записать для всех эту речь, непроизвольно скользившую из уст в уста. Тем не менее за каждым словом крылся свой особый смысл и тот особый, выстраданный каждым из мастеров контекст, который составлял суть каждого из них. Так что хочется вспомнить знаменитое – «они сошлись, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…». Так может показаться по внешней канве разговора, прорисованной, однако, у каждого из них сжигающими внутренними страстями. Как выразительно покружились они, будто бы в легком, но очень существенном и показательном для каждого из них поединке, вокруг известной всем грустной тезы: «правда хорошо, а счастье лучше», не случайно в перевернутом виде вынесенной мною в заглавие.

Итак, записи начинаются с разговора об особенностях работы Тарковского на Западе в связи со съемками «Ностальгии». Он признается Панфилову, что впервые в жизни ему пришлось снимать весь фильм, с начала и до конца, ни разу не посмотрев за это время материал: «получалось, что я не мог внести по ходу дела никаких поправок или корректив в свою работу, понимаешь?»…

Глеб Панфилов. То есть ты хочешь сказать, что были определенные внешние обстоятельства, вынуждавшие тебя к подобному методу работы, или эти обстоятельства совпадали с твоим внутренним творческим волеизъявлением?

Андрей Тарковский. Видишь ли, когда мы снимаем картину, то что-то нам в ней нравится, что-то нет. Мы бываем в плохом настроении, бываем в хорошем, и, проглядывая отснятый материал, мы имеем возможность корректировать себя. Мы успокаиваемся, когда нам что-то нравится…

Панфилов. А в здешних условиях съемок время на это не предусмотрено?

Тарковский. Нет, здесь на это времени нет, и с непривычки меня не покидал страх, правильно ли я работаю? Тем не менее проверить себя было нельзя, может быть, усомниться и начать работать по-другому… Здесь я должен был работать, как танк, двигаться в одном, едином направлении. Знаешь, как человек, который идет по минному полю: налево пойдет – может взорваться, а прямо пойдет – тоже может взорваться. Так что выбора не остается и идешь прямо, хотя твоему пути