Забытые пьесы 1920-1930-х годов - Татьяна Майская

ПЕТР. Не знаю я, что выходит… Ничего не выходит.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ну, знаешь, у тебя куда ни кинь — везде клин. Все одно, как богатырю на перепутье. Какой дорогой ни поедешь, головы не сносить. С такими теориями лучше не жить.

ПЕТР. Правда? (С усмешкой.) И я так думаю… Это ты верно сказал.

БЕЗБОРОДОВ (зевает). А-а-о-о-а.

АНДРЕЙ. Ох, чтоб ты пропал!

БЕЗБОРОДОВ. Это у меня нервное.

ПЕТР выходит из комнаты.

АНДРЕЙ. Слушай, «нервное»! Ты вот мне позавчера заявил, что мы должны поднять учителя на такую высоту{215}, на которой он никогда не стоял в буржуазном обществе. Ты что же, теперь отказываешься от этой фразы?

БЕЗБОРОДОВ. Оставь, неостроумно уже. Я знаю, что это Ленин сказал. Не беспокойся!

Смех.

АНДРЕЙ. Я не беспокоюсь. Единственное, что меня беспокоит, так это твои нервы. Боюсь, что ты себе челюсть свихнешь.

Смех.

БЕЗБОРОДОВ. И неостроумно.

Уходит.

ФЕДОР (входит). Петр тут?

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Тут Петр! Погляди, не заснул ли на кровати. Нет? Значит, вышел.

ФЕДОР. У него книжка моя. (Роется в книгах.) Куда он ее задевал, шут его знает.

Уходит.

АНДРЕЙ. А с Петром что-то вообще неладно, ребята. Ходит один. Глаза ушли в живот. Такие теории развивает… Слушать страшно.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. В самом деле, с парнем что-то делается. Раскис он до крайности. Я вчера сплю, слышу, рядом хлюпает что-то он. Ревет. Я сделал вид, что не заметил. Ужасно паршиво сделалось.

ЛЮТИКОВ. Сволочи мы все-таки! С парнем делается что-то. Мгла у человека на душе, а никто не подойдет, просто по-товарищески. Переживай сам.

ПРЫЩ. И мне его фразочка, знаете ли, не понравилась.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Какая фразочка?

ПРЫЩ. А вот ты сказал, что с такими теориями лучше не жить, а он говорит: «И я так думаю».

ЛЮТИКОВ. А ведь верно. А если он и в самом деле?..

АНДРЕЙ. Ну, уж ты — и в самом деле!

ЛЮТИКОВ. А я пойду все-таки, ребята. Разыщу его. Беспокойно мне чего-то стало.

Идет к двери. Выходит и оставляет ее открытой.

Все напряженно провожают его глазами и смотрят в открытую дверь, как бы ожидая чего-то. В комнате тихо. Только ВОЗНЕСЕНСКИЙ нервно насвистывает. Пауза. Из коридора слышны шаги…

Нервный выкрик. Все вскакивают. Шаги приближаются. Входит БЕЗБОРОДОВ. Напряжение пропадает. Некоторые облегченно вздыхают. Некоторые плюют. Смеются.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Вот, будь ты неладен! А мы думали, что это… Дай-ка папироску, Прыщ.

ПРЫЩ. Пожалуйста. Ох и перепугался же я!

БЕЗБОРОДОВ. «Вечерку» купил. Фельетон о студенчестве.

АНДРЕЙ. А ну-ка, давай.

Все бегут к столу. Наклоняются над газетой.

Читай вслух кто-нибудь!

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Внимание! Слушайте! «Ратуйте, граждане! В этом году вновь прибывают две тысячи студентов. Если исходить из того, что на каждого студента достаточно одного квадратного вершка, то для всех прибывающих таким образом потребуется…»

В комнату ФЕДОР, ВАСИЛИЙ и ЛЮТИКОВ вносят лицом вниз ПЕТРА. ФЕДОР кричит: «Ребята!» Не поднимая головы, ему отвечают: «В чем дело? Что?» Вдруг Вознесенский видит Петра.

Вскакивает, за ним остальные. Стоят неподвижно, ошеломленные, кроме ПРЫЩА, который, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.

ФЕДОР. Вознесенский! Беги к доктору, к этому… через дорогу. Чтоб сейчас же был. Лютиков, сходи за Ниной. Васька, что же делать пока?

ВАСИЛИЙ. Надо искусственное дыхание. Возьми руки.

Наклонившись к ПЕТРУ, подымают и опускают его руки, как это делают с утопленниками. Входит быстро НИНА.

НИНА. Что с ним?

ФЕДОР. Повесился. Мы сняли. Жив.

НИНА. Повесился?.. А… о… доктор!

ФЕДОР. Сейчас будет. У тебя есть нашатырь или еще что-нибудь в этом роде?

НИНА. Одеколон есть. Сейчас принесу.

Входят, запыхавшись, ВОЗНЕСЕНСКИЙ и ДОКТОР. ДОКТОР наклоняется над ПЕТРОМ.

ДОКТОР. Ага, жив! Так. Выйдите все из комнаты. Вот вы двое останьтесь.

Показывает на ФЕДОРА и на ВАСИЛИЯ.

И женщина. Так.

ФЕДОР (выходящим студентам). Тихо, ребята! Никому ни слова. Если начнут болтать, подумайте, каково ему будет!

СТУДЕНТЫ уходят.

ДОКТОР. Ничего. Готово. Так. Теперь покой несколько часов, и все отлично. У меня был случай, пациент провисел семь минут — выжил. Очень ненадежный способ. Яд лучше. Особенно сильнодействующий. Так. Посидите около него. Это нужно. Ну, я ухожу. Так. Если что случится — пришлете. Так.

ФЕДОР говорит с ним тихо. ДОКТОР уходит. ФЕДОР, НИНА, ВАСИЛИЙ сидят на кровати. Тихо. Снова, как в первом эпизоде, за стеной тренькает балалайка «Сирень цветет».

НИНА. Да, ужасно. До сих пор не могу прийти в себя. Как в тумане сижу.

ФЕДОР. Он все время катился вниз.

ВАСИЛИЙ. Я не думал, что дело дойдет до этого.

НИНА. И мучился один. Мне несколько раз хотелось подойти, а потом думаешь, стоит ли навязываться, лезть в чужую душу.

ФЕДОР. Что это делается, ребята, а?

ВАСИЛИЙ. Обстановочка довела.

ФЕДОР. А ведь какой парень хороший!

НИНА. Тяжело ему было. Хотел, чтобы стало легко. Может, и вправду так лучше.

ВАСИЛИЙ. Вот погоди. Придет он в себя. Я ему скажу, как лучше… Я ему скажу.

ПЕТР (тихо, невнятно). Что же ты скажешь, Вася?

Все вздрагивают. Смотрят на него молча.

ВАСИЛИЙ. Ладно. Потом. Тебе сейчас покой нужен.

ПЕТР. Нет, говори сейчас, какой там, к черту, покой!

ВАСИЛИЙ. Хочешь сейчас? Ну что ж, я скажу.

НИНА. Вася!

ВАСИЛИЙ. Оставь. Вы только, ребята, в наш разговор не встревайте. У нас с Петькой… старые счеты.

ПЕТР. Говори.

ВАСИЛИЙ. Сволочь ты и подлец. И такую подлость сделал, что, если бы не был тебе нужен покой, я бы плюнул в твою поганую харю. Что же ты, сука, сделал? Ты думаешь, с собой покончить — твое личное дело? Думаешь, ты над собой волен? Имеешь право уходить? А те, кто с нами рядом на фронте попадал, за них кто будет отвечать? Ну пусть, хорошо, пусть ты, Петя, так раскис, что веру потерял. Додумался до того, что революция гибнет, все пропало. Так надо, как мышь с корабля, от опасности бежать, пускай другие расхлебывают? Трус. Дезертир. Тряпка… Верно, не все радужно. И сволочи много развелось вроде той, с которой ты якшаешься, так поэтому нужно все бросать — и на попятный? С революцией плохо, по-твоему, значит, бежать надо, вешаться? Скотина ты! Да за это пулю тебе в лоб мало. И подумать только: с этой гнидой я вместе на фронте был. (Пауза.) А когда меня подо Льговом ранили, помнишь, ты меня на плечах тащил, а сзади кавалерия. Я кричу: «Брось, беги, все равно порубают. Брось меня!» Ты помнишь, что ты сказал?

ПЕТР. Помню.

ВАСИЛИЙ. Ты сказал: «До конца не брошу». А сейчас ты кого в опасности бросил, а? Всех нас. Всю революцию! Ведь ежели все так побегут, как ты, тогда что? Нам, конечно, повеситься не трудно. Петля эта самая не раз на шее была. Не страшно. Привычка есть. Храбрость невелика.

ПЕТР. Сил не было. Веру потерял. Как жить, Вася, когда ни на что не годен.

ВАСИЛИЙ. Дурак ты, Петя! Подумай! Разве мы все без сомнений? Мы твердо уверены в основном — победим. Но во время борьбы разве есть такие, что на все сто процентов во всем уверены? Если найдется такой, скажет тебе: «Ни в чем не сомневаюсь», — не верь ему. Или подхалим, или просто подлец. Не дорого ему ни наше дело, ни наша партия. Все мы болеем, когда решаем что-нибудь. Ответственность на каждом велика больно. Но разве оттого, что сомнения возникают, надо предателем делаться? [Убегать надо, Петька? Вспомни, мы вместе с тобой читали Бухарина об Ильиче{216}. Одно место запомнилось мне крепко. Помнишь, дело происходило, когда выяснилось, что Малиновский{217} — провокатор. Бухарин приехал к Ильичу. Лег спать. Не спит и слышит, как внизу вышел на террасу Ленин. Заваривает крепкий чай и ходит. Так всю ночь. Ильич думает, мучается сомнениями, не спит. Наутро Бухарин спускается вниз, Ильич как ни в чем не бывало: «Чаю хотите? Хлеба хотите? Гулять пойдем». Весело смеется, а лицо желтое, под глазами круги. Ночь была мучительнейшая, а Ильич ни на минуту не раскис, не выдал сомнений, по-прежнему тверд и бодр. Вот, Петька… А ты что ж?]