Забытые пьесы 1920-1930-х годов - Татьяна Майская

ФЕДОР (после внутренней борьбы). Хорошо. Но смотри, Терехин!

ТЕРЕХИН. Иди, иди, щенок! Под ногами не вертись больше! По углам тявкай! Это твое занятие. Дрянь!

ФЕДОР уходит.

Это что же, как тебя назвать после этого?

НИНА. Я не хотела…

ТЕРЕХИН. Брешешь еще! Вы с ним условились тут встретиться. Душу ему отводишь. Сволочь ты после этого!

НИНА. Костя!

ТЕРЕХИН. Да что — Костя! Не могу я больше. Жизнь портишь. Надоело мне. Противно. Кончать надо, наконец, всю эту музыку. А с Федором я тебе крутить не позволю. О чистоте кричишь, а сама, как последняя шлюха, тайком.

НИНА. Костя, перестань, наконец. Ну что ты кричишь? Ты сам всегда говоришь, нельзя кричать.

ТЕРЕХИН (оглядывается). Тут никого нет, никто нас не знает. Не важно. Я тебе вот что скажу: если еще раз тебя с щенком этим увижу, я на нем ряшки не оставлю.

НИНА. Ты же знаешь, что у меня с ним ничего нет. Зачем все это тебе нужно? А если бы и было что-нибудь… Ты ведь сам живешь с Лизой и не скрываешь…

ТЕРЕХИН. И не скрываю. Живу. И получше, чем ты, баба. Не ноет. А когда ночью спать ложимся, так… НИНА. Оставь же, наконец…

ТЕРЕХИН. А тебе не позволю. Чистой представляешься, так не блудуй. Я тебя насквозь вижу. Все вы моралями прикрываетесь. Святоши! А внутри — самка. Похоть прежде всего.

НИНА. Замолчи же, наконец. Хоть сегодня замолчи! Ведь из больницы я только… после аборта…

ТЕРЕХИН. Ну и черт с тобой! «После аборта»! Теперь будешь тыкать абортами, а мне плевать на твои аборты. Не знаю я, от кого они. Почему ты ко мне с ними приходишь? Может, тебе к интеллигентку с этим надо идти, к Федору.

Плюет и уходит.

Нина закрывает лицо руками. Сидит. В трубе крикливо, вульгарно и хрипло: «Ах, да без женщин жить нельзя совсем»{212}. Останавливаются и подпевают, подтанцовывая, два молодых человека, по-шутовски одетых, с дамой. У дамы на руках собачка.

Занавес.

Эпизод шестой

«КАК МЫШЬ С КОРАБЛЯ»

Комната студентов в общежитии. Большой стол. Висячая лампа над ним. У стен восемь кроватей. За столом сидят, читают, пишут и чертят: ВОЗНЕСЕНСКИЙ, ПЕТРОСЯН, ПРЫЩ, ЛЮТИКОВ, АНДРЕЙ, БЕСЕДА, БЕЗБОРОДОВ.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ (наклоняясь к Безбородову). Эта линия должна идти вот сюда. Осторожней, не смажь рукавом. Тогда углы «А» и «Б» будут равны. Понял?

БЕЗБОРОДОВ. Нет.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ну, смотри сюда. (Наклоняется над чертежом.)

ПЕТРОСЯН (Лютикову). Митя, у тебя нет линейки?

ЛЮТИКОВ. На стенке висит.

ПЕТРОСЯН идет за линейкой. Пауза.

ПЕТРОСЯН. Ой!

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Что такое?

ПЕТРОСЯН. Кляксу посадил. На самое главное место! Снова придется чертить.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ (тихо). Ничего, это тебе полезно.

ПЕТРОСЯН. Что ты говоришь?

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Жалко, говорю. Жалею тебя.

Пауза. За кулисами раздаются звуки балалайки.

Тихо напевают: «Сирень цветет…»

АНДРЕЙ. Ну, ребята, перерыв. Было условлено: каждые два часа, а мы четвертый сидим.

БЕСЕДА. Брось, хочешь перерыва, иди в коридор балбесничать.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Нет, дудки! Отдыхать — так всем, а ты, уважаемый Беседа, не заставляй нас силы выматывать.

ЛЮТИКОВ. А в самом деле, ребята, зажариваем мы много, мотаем силы.

БЕСЕДА. Именно мотаем! С занятиями нашими грех один. Время уходит до черта. Сидим много — толку мало. Время использовать, организовать его — вот на столечко не умеем! Самое рабочее время — вдруг какой-нибудь обалдуй начинает на балалайке что-нибудь отмачивать. Приходится уходить. Ночи сидим, а дни спим часто.

АНДРЕЙ. Правильно! По НОТу не умеем работать. Вот в Америке студенчество — механическим путем за восемь дней все занятия вставляются в организм.

БЕСЕДА. Да ну тебя! Да… Или вот с партработой. Ну, какого черта нас нагружают? Приехали учиться. Занятий пропасть. Не знаем мы ни черта. Некультурны. А тут тебе ячейки, собрания, кружки. Ну, как сочетать?

ПРЫЩ. Да, действительно, «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань»{213}.

БЕСЕДА. Что?!

ПРЫЩ. В одну телегу, говорю, не можно впрячь коня и трепетную лань.

БЕСЕДА. А при чем тут телега?

ПРЫЩ. Да вот, ты говоришь, партработа и учеба не сочетаются. Ну, я вот стихи — для ясности.

БЕСЕДА. Совсем помешался парень на стихах! Да и не лезь вообще! Тебя-то партнагрузка не касается.

ПРЫЩ. Ничего, скоро будет касаться.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Ну, я надеюсь, мы не доживем до этого.

ПРЫЩ. Ну, ты-то молчи, беспартийный интеллигент!

АНДРЕЙ. Ну, знаешь, он хоть беспартийный и интеллигент, а не то что ты.

ПРЫЩ. А что же я?

АНДРЕЙ. А ты — «гнида интеллигентского вида».

ПРЫЩ. Ну и дурак, ну и осел…

БЕСЕДА. Погодите, вы опять завели. Нет, правда, правда, ведь мы когда учимся, от этого для партии польза. Зачем же отрывать?

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Много ты захотел, парень! Подавай тебе учение без партработы. А работать кто будет?

БЕСЕДА. Да вся организация. Мало коммунистов в Москве? Просто не могут учесть. Нагрузить не могут как следует.

ЛЮТИКОВ. А я, ребята, не так к этому вопросу подхожу. Допустим, есть кому работать. Ну а ты-то сам, что же, на шесть лет от жизни уйдешь?

БЕСЕДА. А это не жизнь? (Показывает книгу.) Что же, лучше, если я недоучкой в жизнь выйду?

ЛЮТИКОВ. Недоучкой не выйдешь: не так уж много отрывают, а отрывать тебя надо. Как бы это разъяснить получше? Ну, вот хотя бы тебя взять. Ты вот мужик. Не обижайся, в тебе мужицкое есть. Это не в вину тебе, это факт. И в учебе в тебе мужик чувствуется. Ты вот сидишь, зубришь и набираешь. Набираешь для себя. А что знания твои, которые тебе тут даются, не для тебя, это от тебя уплывает, уходит на задний план; учеба для тебя становится не средством, а целью.

БЕСЕДА. Глупости!

ЛЮТИКОВ. Нет, брат, не глупости! И начинает, понимаешь, расти из тебя специалист. Может, и хороший специалист, но не наш, не коммунистический. Особенно из тебя, мужика, хоть ты и коммунист.

АНДРЕЙ. Да ты не обижайся. Это тебе не в вину, это факт.

БЕСЕДА. [Пошел ты к собачьей матери!..]

ЛЮТИКОВ. Да ведь правда же! Ты вот от кружка отбоярился. С собрания уходишь. Когда пленум, на котором оппозицию крыли{214}, проходил, мы все занятия бросили, не до занятий было. А ты сидел, корпел. Выйдешь из вуза инженером, а жизнь вперед ушла на пять лет. Поневоле общественником не будешь. А партия — она мудрая. «Ага, товарищ Беседа, за механикой сидишь? Хорошо! А ну-ка, оторвись-ка на часок-другой. Вали-кось на ячейку, на фабрику, погляди, какая там механика». Нет, браточек, это мудро устроено.

БЕСЕДА. Так убедил ты меня, что решил я… плюнуть на бесплодные твои разговоры… и сесть заниматься…

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Учись, учись, мужичок! Кулаком будешь.

БЕСЕДА. А ты учись не учись, дураком останешься.

АНДРЕЙ. Вот это отбрил!

БЕСЕДА уходит.

ПЕТР. Поверхностно ты берешь, Лютиков. Вопрос тут гораздо глубже.

ЛЮТИКОВ. В чем же дело?

ПЕТР. А во всей системе. Коммунистами остаться мы при любых условиях не сможем.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Хо… хо! Это почему же?

ПЕТР. Да потому что несовместимо это вообще. Революционер-коммунист может быть только на общественной работе. А когда ее нет, когда она не основное, тогда его общественности конец. Ты посмотри на наших спецов-хозяйственников. Они превратились в хозяйчиков. От партии оторвались. Сталкиваются только с нэпманами. Только о выгоде своего предприятия думают.

ЛЮТИКОВ. Те-те-те… Эти речи мы уже слышали.

ПЕТР. Брось! Будь ты на минуту самим собой! Подумай! Кругом нас буржуазия растет. Влияние громадное. Я выхожу из вуза, делаюсь специалистом. И незаметно для себя перерождаюсь. А с другой стороны, нельзя, чтобы мы не делались специалистами. Если отдадим хозяйство не нашим спецам, это конец. Ну, и первое не лучше.

ЛЮТИКОВ. Что же, выходит, мы обреченные? Выхода нет, и всему конец?

ПЕТР. Не знаю я, что выходит… Ничего не выходит.