Сон № 9 - Митчелл Дэвид

– Последний раз я был в храме, э-э, чтобы снести голову богу.

– Молнией?

– Нет, ножовкой из набора юного плотника.

Она видит, что я говорю серьезно.

– Этот бог не дал тебе того, чего ты хотел?

– Этот бог дал мне именно то, чего я хотел.

– И поэтому ты отпилил ему голову?

– Ага.

– Мне нужно быть осторожней с исполнением твоих желаний.

– Аи Имадзё, я, Эйдзи Миякэ, клянусь, что никогда не отпилю тебе голову.

– Ну, тогда ладно. А почему тебя не отправили в исправительную колонию для малолетних за разрушение религиозных памятников?

– До сегодняшнего дня я никому об этом не рассказывал.

Аи окидывает меня взглядом, который может иметь девяносто девять значений. Над входом в «Макдональдс» висит электронное табло с количеством свободных мест – цифры на нем мигают, изменяясь по единице то в ту, то в другую сторону. Наверное, там в сиденья вмонтированы датчики. Аи просит меня занять столик на втором этаже, а сама становится в очередь. Я так устал, что даже спорить не могу. В «Макдональдсе» воняет «Макдональдсом», но, по крайней мере, это зловоние заглушает мое собственное – зловоние Миякэ, немытого кухонного раба. На втором этаже расположилась стайка медсестер-практиканток – они курят, жалуются друг другу на жизнь и визжат в мобильники. Я подсчитываю деньги, которые только что заработал, и усталость отступает. Сейчас в «Макдональдсе» европейские недели – на стене висит видеоэкран, на котором медленно сменяют друг друга виды Рима, а усыпляющая музыка затягивает, как водоворот. На верхней ступеньке лестницы появляется Аи с подносом, оглядывает зал. Надо бы помахать, но мне нравится на нее смотреть. Черные легинсы, небесно-голубая футболка под шелковой рубашкой цвета спелых ягод и серьги с янтарной лавой. Если бы Аи была медсестрой, я бы сломал себе какую-нибудь важную кость, лишь бы попасть к ней в палату.

– У них кончился шоколадный коктейль, – говорит она. – Я взяла банановый. А у тебя, я вижу, фетиш на медсестер.

– Они, должно быть, э-э, ходят за мной по пятам.

Аи вставляет соломинку в крышку моего коктейля.

– Ага, размечтался. Кстати, от тебя воняет сыром. Сатико говорит, что среди ваших покупателей много медсестер – у них практика через дорогу. Вот то серое здание – больница Сэнсо-дзи.

– А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?

– Зеленый чай – это все, что мне по расписанию можно до обеда.

– О, я опять забыл. Извини.

– Не извиняйся. Диабет – это болезнь, а не грех.

– Я не имел в виду…

– Успокойся, успокойся: я знаю. Ешь.

Под окном течет мощный поток трутней: государственные служащие спешат добраться до своих письменных столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.

– Когда-то, давным-давно, – говорит Аи, – люди строили Токио. А потом что-то изменилось, и теперь Токио строит людей.

Я жду, когда струйка коктейля растворится на языке.

– Ну, продолжим. Значит, твой отец сказал, что если ты поедешь в Париж, невзирая на его запрет, то в Ниигату можешь не возвращаться.

– А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.

– Значит, ты не поедешь в Париж?

– Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.

– Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?

– Его термоядерная угроза предназначалась матери, а не мне. «Если хочешь, чтобы в старости за тобой ухаживала дочь, заставь ее остаться». И вскоре после нашей беседы он отправился играть в патинко. Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и добивался. Я вот думаю: в каком веке мы живем? В горах близ Ниигаты есть деревни, куда жен завозят с Филиппин партиями по двадцать человек, потому что как только местные девушки становятся совершеннолетними, то садятся на самый быстрый синкансэн[203] и уезжают подальше. Мужчины не могут понять почему.

– Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.

– В немилости, но да, еду.

Я закуриваю «Джей-пи-эс».

– Ты очень стойкая, Аи.

Она качает головой:

– Для меня большая загадка, почему существует такая разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь. По-моему, это ты стойкий. По-моему, я такая же стойкая, как твой коктейль, который, кстати, на девять десятых состоит из свиного жира. Я очень хочу, чтобы родители гордились мной. Настоящая стойкость – это когда тебе не нужно постоянное одобрение других.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

На римском балконе при свете заходящего солнца девушка ставит подсолнухи в терракотовую вазу. Она замечает оператора с камерой, морщится, надувает губы, встряхивает волосами и исчезает. Аи опускает в кипяток чайный пакетик, вытаскивает его, потом снова опускает…

– Честное слово, они, кажется, были бы счастливее, если бы я окончила двухгодичные курсы визажистов в каком-нибудь женском колледже, вышла замуж за стоматолога и произвела на свет выводок младенцев. Музыка. Ты питаешься ею, но и она питается тобой.

Я жую месиво из жареной картошки.

– Ну, по сравнению с семейством Миякэ твоя семья – просто фон Триппы из «Звуков музыки»[204].

Аи крутит пакетик в чашке.

– Фон Траппы.

У нашего столика возникает девчушка лет пяти и смотрит на Аи:

– Как малыши попадают в мамины животики?

– Их приносят аисты, – говорит Аи.

Девочка с сомнением смотрит на нее:

– А где аисты их берут?

– В Париже, – говорю я, и Аи наконец улыбается.

На лестнице появляется отец девочки с подносом еды в ярких обертках, и она убегает. Судя по всему, он хороший отец.

Аи смотрит на меня. Я представляю, каким ее лицо будет в глубокой старости и каким оно было в раннем детстве. Так долго я еще никому не смотрел в глаза с тех самых пор, как мы с Андзю играли в гляделки. Будь это в фильме, а не в «Макдональдсе», мы бы поцеловались. Но то, что происходит сейчас, сближает нас еще больше. Преданность, горе, хорошие новости, плохие дни.

– О’кей, – наконец произношу я.

Аи не спрашивает: «Что о’кей?» Сцарапывает квадратик на скретч-карте «Мактериякибургер».

– Ой, я выиграла робота-трансформера и «хеппи-мил» с индюшатиной. Это хорошая примета. А можно я куплю тебе в подарок новую бейсболку?

– Эту мне подарила Андзю, – отвечаю я, прежде чем успеваю передумать.

Аи недоуменно морщит лоб:

– Кто-кто?

– Моя сестра-двойняшка.

Аи недоумевает еще больше:

– Ты же говорил, что ты – единственный ребенок.

Отступать поздно.

– Я солгал. Только один раз. И хочу это исправить. Вообще-то, я много чего хочу тебе рассказать. Со мной связался мой дед – между прочим, из-за объявления, которое ты посоветовала, – а потом явились моя мачеха и сводная сестра. Правда, было больше похоже на засаду, чем на встречу. А еще я понял, что поиски того, кто явно не хочет меня видеть, хоть он мне и отец, принесут одни разочарования, поэтому я бросил это… Что с тобой?

Аи в изнеможении вздыхает:

– Миякэ, ты в своем репертуаре!

Я пытаюсь понять:

– В каком смысле?

Аи постукивает себе по лбу костяшками пальцев:

– О’кей. Начни с сестры-двойняшки. А потом про мачеху. Вперед.

В «Падающую звезду» я возвращаюсь около полудня, чуть ли не по воздуху, невесомый, как световая волна. Аи в колледже до самого вечера, но зайдет ко мне в капсулу завтра… Среда… Останавливаюсь, вспоминаю, какой сегодня день недели. Думаю об Аи девяносто раз за час. Мы с ней очень смешно прощались в Синдзюку и безнадежно заблудились, потому что я шел за ней, а она – за мной. Сегодня прогулка от станции Кита-Сэндзю доставляет мне удовольствие. Кусты, осенние деревья, малыши с мороженым в прогулочных колясках – сегодня все они скрашивают уродство Токио.

– Доброе утро, Эйдзи-кун, – весело говорит Матико. – От тебя несет сыром.

Она смотрит фильм Бита Такэси, где действие происходит на Окинаве[205].

– Хороший режиссер, но только очень классный актер способен хорошо сыграть плохую роль.

Матико показывает отпускные фотографии и дарит одну, которая мне понравилась: апельсиновая роща на склоне холма, исчезающая за пеленой дождя. Потом начинает расспрашивать меня про «Нерон». У нее особый дар внушать собеседнику, что он ей интересен, – я чуть не рассказываю ей про Аи, но боюсь скатиться в сопливую романтику, да и говорить пока особенно не о чем, поэтому я поднимаюсь к себе в капсулу.