Сон № 9 - Митчелл Дэвид

– Весь фокус в том, чтобы правильно рассчитать время, – объясняет Сатико, собирая волосы в хвост. – В идеале пицца кладется в коробку в ту же секунду – бланк заказа прикрепляют к крышке, вот так, – когда разносчик возвращается с предыдущего вызова.

Через полчаса Сатико оставляет меня одного. В общем-то, работать весело, а заказы сыплются один за другим и не прекращаются даже между часом и двумя ночи, поэтому, в отличие от бюро находок в Уэно и «Падающей звезды», у меня нет времени на раздумья. Наши заказчики – студенты, заядлые картежники и бизнесмены, работающие ночи напролет: Синдзюку – это ночные джунгли. Пью воду литрами, обливаюсь литрами пота, а отлить даже не тянет. Кроме всего прочего, здесь есть вытяжка – шумная, как двигатель парома, – и радиоприемник, который ловит только местную станцию, застрявшую где-то в восьмидесятых. Измызганная карта мира издевательски напоминает рабам преисподней о всех тех странах – и о женщинах разных цветов кожи, – куда им попасть не дано. Стрелка настенных часов дергается вперед. Сатико именно такая, какой я ее представлял себе по телефону: безалаберная и организованная, взбалмошная и невозмутимая. Томоми – злая ведьма, она работает в «Нероне» с тех самых пор, как черные корабли адмирала Перри вошли в Токийский залив[198], и отнюдь не собирается нарушать размеренность своей жизни ради повышения в должности. Она болтает по телефону с друзьями, заигрывает с разносчиками, выбирает всевозможные курсы, на которые никогда не записывается, и роняет прозрачные намеки на роман с хозяином «Нерона» энное число лет назад и на вред, который она могла бы причинить его браку, окажись милая ее сердцу гармония под угрозой. Ее голос способен резать листовую сталь, а смех громкий, заливистый и фальшивый. Разносчики каждую неделю меняются; сегодня работают Онидзуки и Дои. У Онидзуки гвоздик пирсинга в нижней губе и соломенно-желтые волосы; вместо «пицца-неронской» униформы он носит косуху с черепом. Когда Сатико знакомит нас, он говорит:

– Тот тип, что раньше здесь работал, все время путал заказы. Клиенты меня с дерьмом мешали. Не путай заказы.

Он родом из Токоху и до сих пор не избавился от северного говора, вязкого, как нефть, так что самое невинное замечание можно принять за угрозу и наоборот. Дои почти старик. Ему за сорок, он прихрамывает, а на лице – выражение распятого Христа. Страдальческий рассеянный взгляд, будто заставка на экране компьютера, не слишком много волос на голове, зато с избытком на подбородке.

– Не дрейфь, мэн, – говорит он. – Онидзука свой в доску. Починил мне байк и не взял ни иены. Травку куришь?

Я отвечаю «нет», он грустно качает головой:

– Эх, ну и молодежь пошла! Тратите лучшие годы впустую, потом будете жалеть, мэн. А у тебя есть друзья, которые любят тусоваться? Могу предложить качественный товар по разумной цене, ненавязчиво…

За перегородку заглядывает Томоми – у нее дар подслушивать.

– Ненавязчиво? Ну да, примерно так же ненавязчиво, как если бы над императорским дворцом зависло НЛО с милю шириной и на весь мир заиграло музыку из «Миссия невыполнима»[199].

В три часа ночи Сатико приносит мне кружку крепчайшего кофе – такого густого, что в него можно втыкать карандаши, – и тело забывает об усталости. Онидзука сидит в загончике у входа и больше со мной не заговаривает. Дважды выхожу подышать, стою у двери в пиццерию, курю «Джей-пи-эс». Отсюда открывается великолепный вид на «Паноптикум». Заградительные сигнальные огни мигают от заката до рассвета. Прямо как в Готэме[200]. Оба раза геенна призывает меня обратно прежде, чем я успеваю докурить. Жду, когда «Клуб здоровья» – спаржа, сметана, оливки, ломтики картофеля, чеснок – выберется из геенны, а в окошечко заглядывает Дои:

– Миякэ, а знаешь, как я голоден?

– Как ты голоден, Дои?

– Я так голоден, что готов отрубить и схрумкать свой собственный палец.

– Ну, тогда и впрямь голоден.

– Дай-ка нож.

Корчу недовольную мину: мол, а нельзя ли без этого.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Давай нож, мэн, я умираю от голода.

– Только осторожно, он очень острый.

– Еще бы! Другого мне не нужно, мэн!

Дои кладет большой палец левой руки на разделочную доску, приставляет к нему лезвие ножа, а кулаком правой руки бьет по рукояти. Лезвие рассекает сустав. На стол хлещет кровь. Дои шумно вздыхает:

– Ну вот, и почти и не больно!

Правой рукой он берет отрубленный палец и втягивает в рот. Чпок. Я давлюсь воздухом. Дои медленно жует, определяя, как оно на вкус.

– Хрящей много, мэн, а вообще-то, ничего! – Он выплевывает обглоданную косточку, белую и блестящую.

У меня все валится из рук. В окошечке появляется Сатико – я тычу пальцем, тяжело сглатываю.

– Дои! – укоризненно говорит она. – Тоже мне, примадонна! Что, нашел новую аудиторию? Извини, Миякэ, я забыла предупредить, что у Дои есть хобби – школа фокусников.

Дои принимает оборонительную стойку кунг-фу:

– Священная академия иллюзионистов – это больше чем хобби, командирша. Наступит день, и перед «Будоканом» выстроятся очереди, чтобы попасть на мое представление. – Он машет передо мной двумя невредимыми большими пальцами. – По глазам видно, что этому котяре Сиякэ явно не хватает волшебства.

– Миякэ, – поправляет Сатико.

– И ему тоже, – заявляет Дои.

Я не знаю, как на это реагировать, – просто радуюсь, что кровь оказалась всего лишь томатным соком. Пять часов. Утро выходит на старт. Сатико просит приготовить несколько порций мини-салата – я мою латук и помидоры-черри. Заказов на пиццу снова становится больше – кто же ест пиццу на завтрак? Но прежде, чем я успеваю это узнать, Сатико возвращается и заявляет голосом верховного судьи:

– Эйдзи Миякэ, властью, данной мне императором Нероном, и принимая во внимание ваше примерное поведение, я прерываю ваше пожизненное заключение на шестнадцать часов. Тем не менее в полночь вам надлежит вновь явиться в данное исправительное учреждение для отбывания следующих восьми часов каторги.

Я недоуменно морщу лоб:

– В смысле?

Сатико показывает на часы:

– Уже восемь. Ты домой собираешься или как?

Дверь пиццерии открывается. Сатико косится на нее и смотрит на меня многозначительно: мол, ага, попался.

– За воротами узника ждет посетитель.

…Аи говорит, что ей все равно куда, только не в кафе «Юпитер», и мы идем по Синдзюку в поисках места, где можно позавтракать. Разговор поначалу не клеится – мы ведь не встречались с того самого дня в кафе «Юпитер», хотя на прошлой неделе проболтали по телефону, должно быть, больше суток.

– Если влажность усилится, – решаюсь я, – то будет настоящий дождь.

Аи поднимает лицо к небу:

– По-моему, уже и так дождь.

Из Ниигаты она приехала автобусом вчера вечером и очень устала с дороги. Я весь потный и всклокоченный, как постель в борделе. Ну, мне так кажется.

– Ты разобралась с отцом?

Аи хмыкает.

– Безнадежно. Я так и знала, что будет… – начинает она.

Произношу положенные слова в положенное время, но, как обычно, когда со мной обсуждают родителей, мне кажется, что я выслушиваю рассказы о состоянии какого-то жизненно важного органа, который у меня отсутствует. И все же мне ужасно нравится, что Аи пришла за мной и предложила позавтракать вместе. Мы проходим мимо крошечного храма. Она останавливается, смотрит на деревья, ворота-тори, соломенные канаты и бумажные свитки. Перед статуей Дзидзо[201] – апельсин, бутылка виски «Сантори» и ваза с хризантемами. Погруженный в молитву старик.

– Музыканты суеверны?

– Это зависит от инструмента. Струнники – с технической точки зрения пианисты тоже к ним относятся – могут позволить себе роскошь репетировать, пока не получится так, как нужно, а любые ошибки, которые мы все же делаем, обычно заглушаются оркестром. Гораздо тяжелее тем, кто играет на духовых инструментах – деревянных и особенно медных. Как бы хорошо ты ни играл, одна неудачная нота – и божественная Девятая симфония Брукнера[202] превращается, как говорил наш дирижер, в оглушительный пердеж. Почти все, кто играет на духовых, по утрам пьют кофе и закусывают бета-адреноблокаторами вместо печенья. А специалисты по пицце с Якусимы суеверны?