Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934 - Олег Кен

Постановление Политбюро полностью и точно воспроизводило проект, приложенный в записке А.П. Розенгольца в ЦК ВКП(б)[955]. Однако решение «О Совпольторге», как и принятое годом ранее постановление о развитии торговли с Польшей, осталось большей частью нереализованным. Под влиянием новых обстоятельств СНК СССР распорядился продлить действие договора о СПТ на год (до 27 января 1933 г.)[956]. Каких либо материалов о том, было ли согласовано подписанное Рудзутаком постановление СНК с ЦК ВКП(б), и, если да, то кем был санкционирован пересмотр решения Политбюро, установить не удалось. Это промежуточное решение отражало обострившиеся в 1932 г. разногласия между польскими властями и акционерами, с одной стороны, и советскими ведомствами во главе с НКВТ, с другой, относительно роли Совпольторга в двусторонних экономических связях и вскоре перестало устраивать наркомат внешней торговли[957].

28 января 1932 г.

17. – О Латвии (т. Крестинский).

Предложить Крестинскому запросить т. Литвинова.

Выписка послана: т. Крестинскому.

Протокол № 86 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 28.12.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 161.

28 января 1932 г. и.о. наркома H.H. Крестинский обратился к И.В. Сталину с запиской относительно тактики ведения переговоров с Латвией. Безотлагательное внесение поднятого в этом обращении вопроса в повестку заседания Политбюро вызывалось необходимостью срочно направить новые инструкции Б.С. Стомонякову, который вел в Риге переговоры о пакте ненападения. На 28 января намечалось завершение переговоров о пакте ненападения и подписание самого договора. Однако предпринятый польским и эстонским посланниками в Риге нажим на президента Латвии повлек отсрочку этого акта и выдвижение латвийской стороной дополнительных оговорок[958].

Первоначально советская сторона настаивала на том, чтобы переговоры о заключении пакта о ненападении велись в Москве. Однако, в конце 1931 г. выяснилось, что Румыния соглашается вести с СССР аналогичные переговоры только в Риге. В связи с этим в начале января 1932 г. М.М. Литвинов направил И.В. Сталину срочный запрос, в котором, ссылаясь на готовность Румынии начать переговоры уже 5 января, просил созвать на следующий день комиссию Политбюро для выработки инструкций члену Коллегии Б.С. Стомонякову, которого НКИД наметил в качестве советского представителя на переговорах с Латвией (Стомоняков должен был также вести переговоры с румынским поверенным в делах в Риге князем М. Стурдзой). Поскольку В.М. Молотов отсутствовал, Литвинов просил назначить вместо председателя СНК другого члена Политбюро для созыва комиссии[959].

В соответствии с инструкциями Стомонякову, выехавшему 4 января в Ригу, поручалось вести и в возможно более сжатые сроки завершить переговоры с Латвией. При этом следовало всячески избегать намеков относительно судьбы торгового договора в связи с приближением даты возможной его денонсации, вместе с тем Стомонякову разрешалось дать понять, что позиция Латвии на переговорах о пакте сказывается на прохождении в Москве интересующих Ригу вопросов. Полпред в Латвии А.И. Свидерский был отстранен от участия в переговорах: в отличие от И.М. Майского и Я.З. Сурица, полпреды в Эстонии, Латвии и Польше не рассматривались как дипломаты, способные справиться с ведением сложных переговоров относительно заключения пактов ненападения[960]. Вторая причина сосредоточения переговоров в руках специального уполномоченного, вероятно, состояла в том, что Москва настаивала, как сообщил Стомоняков министру иностранных дел Латвии К.Р. Зариньшу во время их первой встречи 6 января, на ведении переговоров «в более интимном дипломатическом порядке», т. е. не создавая делегаций, с глазу на глаз (впрочем, позднее Стомоняков вел переговоры и с заместителем Зариньша Х. Альбатом). Конфиденциальность переговоров, вероятно, обусловливалась желанием Москвы затруднить выступление «общим фронтом» Латвии и ее союзницы Эстонии и подчеркнуть их исключительно двусторонний характер. Согласно инструкциям, Стомоняков должен был предложить под предлогом «незатягивания» переговоров подписать текст парафированного 9 марта 1927 г. советско-латвийского пакта о ненападении, причем из него была исключена статья 2 (о нейтралитете каждой из сторон в случае нападения на одну из них третьей стороны)[961]. Маловероятно, что в НКИД не предвидели негативную реакцию латвийской стороны на подобный шаг: формулировка о нейтралитете в тексте Мирного договора 11 августа 1920 г. была более широкой, чем компромиссная формулировка 1927 г., что признавали обе стороны. Таким образом, Риге предлагалось либо согласиться на отсутствие в тексте пакта статьи о нейтралитете (что равнялось сохранению в силе формулировки Мирного договора), либо согласиться на пересмотр формулы 1927 г. Положение Стомонякова облегчалось заявлением МИД Латвии об отказе от парафированного в 1927 г. текста.

Чтобы подтолкнуть латвийскую сторону к большей уступчивости, Стомоняков 8-10 января отказывался от встреч с К. Зариньшем и Х. Альбатом, тогда как переговоры с румынским представителем были продолжены. Это создало почву для появления в латвийской прессе предположений об относительно большей значимости для Москвы переговоров с Румынией. 11 января Стомоняков отмечал, что латыши «испугались» его молчания, но десятью днями позже был вынужден признать, что эта оценка была излишне оптимистична[962]. Интенсивные переговоры с Латвией были начаты Стомоняковым лишь в последней декаде января, после того, как его дискуссии с князем Стурдзой зашли в тупик.

В конце января Литвинов выехал в Женеву; обязанности наркома были возложены на Крестинского, который в силу этого явился посредующим звеном в сношениях члена Коллегии с Политбюро. В письме Генеральному секретарю от 28 января Крестинский перечислял важнейшие разногласия сторон. Латвийская делегация соглашалась снять ст. 2 о нейтралитете лишь при условии включения в ст. 1 положения о праве досрочной денонсации пакта в случае нападения одной из договаривающихся сторон на третью сторону. Иными словами, латвийская сторона желала предусмотреть возможность нападения СССР на Польшу или Эстонию, создавая включением этого положения отсутствующую в тексте пакта формальную увязку советско-латвийских отношений с отношениями СССР с лимитрофами. Крестинский, признавая отрицательный момент у этой формулировки, указывал, что аналогичное положение включено в тексты пактов с Финляндией, Францией и Польшей (это компенсировалось в пакте с Финляндией гарантией полного нейтралитета, в пактах с Польшей и Францией – частичного) и отказ от него произвел бы неблагоприятное впечатление, «будто мы собираемся напасть на одно из соседних государств и хотим обеспечить нейтралитет Латвии даже и в этом случае». Крестинский предлагал пойти на уступку, оговорив в тексте Протокола подписания договора, что денонсация пакта не сужает обязательства сторон, вытекающие из пакта Келлога и советско-латвийского мирного договора. Политбюро предлагалось разрешить Стомонякову дать согласие на внесение дополнения в ст. 1, но при условии немедленного подписания пакта и указанной оговорки в Протоколе подписания. И.о. наркома просил решить вопрос в тот же день, т. е. 28 января[963].

Политбюро, однако, не стало детально рассматривать письмо Крестинского[964]. Во исполнение принятого решения Крестинский направил запрос наркому, который поддержал его позицию, уточнив, однако, что пойти на подписание дополнительного протокола необходимо лишь в том случае, если латвийская сторона сама поставит об этом вопрос (судя по всему, Крестинский в телеграмме не указал, что латыши это сделали)[965]. После получения ответа Литвинова, Политбюро вернулось к теме, поднятой в записке и.о. наркома, и «в бесспорном порядке» (опросом) утвердило директивы находившемуся в Риге члену Коллегии НКИД[966].

28 января 1932 г.

18. – О Чехо-Словакии (т. Крестинский). Остаться при прежнем решении.

Выписка послана: т. Крестинскому.

Протокол № 86 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 28.1.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 161.

В середине января министр иностранных дел Э. Бенеш, еще до ознакомления с полными результатами проводимого в Праге разбирательства деятельности К. Ванека, в беседе с полпредом СССР А.Я. Аросевым принял на себя «ответственность за всю миссию в Москве и поведение каждого отдельного ее сотрудника» и заявил резкий протест против мер, принятых советскими властями в отношении первого секретаря миссии ЧСР[967]. Бенеш высказал убеждение, что обвинение в «провокации войны» «выдумано» и «советское правительство сознательно стремилось дискредитировать чехословацкое правительство». Он потребовал дать публичное разъяснение, что, обвиняя сотрудника миссии, Москва не распространяет подозрение в провоцировании советско-японской войны на правительство ЧСР, или же предложить иную компенсацию за нанесенный Чехословакии ущерб[968]. Москва отвечала: «О компенсации не может быть никакой речи. С обвинениями чехословацкого правительства мы не выступали, а обвинили Ванека, а по чьим директивам он действовал, мы знать не обязаны»[969]. МИД Чехословакии выступил с требованием передать рассмотрение возникшего конфликта независимому арбитру, а 27 января Бенеш объявил о намерении Града разорвать отношения с Москвой из-за отклонения ею арбитража по обвинениям против Ванека.