Невская битва - Александр СЕГЕНЬ

Зимой дети больше всего любили ходить к причас­тию в маленький деревянный храм Благовещения, ко­торый стоял на высоком берегу Клещина озера, а сра­зу за ним всегда раскатывали длинную ледяную гор­ку, и после причастия с чистым сердцем ребятишки вдоволь накатывались с этой горы. Ярослав, выйдя из церкви, говаривал сынам:

— Ну, детушки, послужили Господу, можете те­перь и распотешиться!

А однажды сам не удержался и вместе с детьми с горы покатился да неловко так, на какой-то ледяной выступ копчиком наткнулся, ударился. Потом не­сколько дней едва ходил. Сам-то еще как ребенок был.

Она и о нем всплакнула. Сколько ему, бедному ее су­пругу Славочке, досталось горя повидать, по всей Руси с врагами биться, любимых друзей и соратников хоро­нить. В прошлую зиму лучшего его товарища по битвам и пирам, воеводу Дмитрия Зубатого, сильно израненно­го во время осады Киева, поганый Батый в полон взял. Ярослав с тех пор места себе не находит, собирается сам к Батыю ехать, выпрашивать друга. Боже, какие време­на тяжелые на Русь навалились! Бывало и раньше пло­хо, но чтоб такое — только им выпало. И со всех сторон, со всех сторон враги терзают родную Землю Русскую! Как тяжело прощать им такое! Ведь аки волки отовсюду скачут, дабы поживиться. Сколько народу гибнет, сколько городов разорено, а скольких и вовсе не стало!

— Заступись, Господи, за Родину нашу! — взмоли­лась Феодосия. — Дай же хотя бы немца алчного одо­леть сынам моим!

Жалко стало ей Родину. Слово такое слёзное. Ро­динка, родиминка… У Феодосии родинка на руке в по­следнее время стремительно расти стала. А ведь неко­торые от таких родинок умирают. Родинка растет, а человек чахнет, синеет, совсем на нет сходит. Покой­ный Федя про эту самую ее родинку сказал как-то:

— Это у тебя такая пробочка, чтобы кровь не выте­кала?

Княгиня вновь взяла в руки Евангелие, вновь по­грузилась в чтение, лишь где-то в глубине, неосознан­но моля Феодора об исцелении от зловредной родинки, чтобы она опять уменьшилась, «унизилась».

«Петр же и сущий с ним бяху отягчены сном; убуждшеся же видеша славу Его и оба мужа стояща с Ним. И бысть егда разлучистася от Него, рече Петр ко Иисусу: «Наставниче, добро есть нам зде быта; и со­творим сени три, едину Тебе, и едину Моисеови, и еди-ну Илии; не ведый еже глаголаше». Се же Ему глаго-лющу, бысть облак и осени их; убояшеся же, вшедше во облак. И глас бысть из облака, глаголя: Сей есть Сын Мой возлюбленный!»

Феодосия продолжала читать, но вдруг на страни­цах Евангелия стало светлее, будто сверху что-то оза­рило книгу. Княгиня вздрогнула и робко подняла вверх очи. И еще светлее сделалось вокруг, и, пора­женная, она увидела над собой не потолок храма, а светлое синее небо.

В небе плыла говорящая грамота, в которой, как в серебряном зеркале, отражался ее сынок Федя в но­вом бархатном кафтане ярко-зеленого цвета, румя­ный, только что с горки вдоволь накатавшийся, пше­ничные волосы причесаны. Зрелище было расплывча­тым, оно переливалось, как переливается отражение храма в волнах озера.

«Это сон, я все-таки уснула», — виновато подумала Феодосия Игоревна, но стряхнуть с себя сон она была не в состоянии и продолжала смотреть на зыбкий об­раз Феди, отражающийся в зреке говорящей грамоты. И она улыбнулась ему и спросила:

—    Что, Феденька?

—    Помогу. Дам испарятель, — ответила говоря­щая грамота. Образ Феодора в ней стал таять, раство­ряться и постепенно исчез, а сама грамота свернулась и сошла с неба в руку Феодосии, а когда княгиня взя­ла ее, то сразу и проснулась.

Сначала она увидела, что толстая свеча, предназна­ченная на всю ночь, сгорела на три четверти, потом по­смотрела на окна — там еще было темно, но уже едва-едва виднелось. Никакой грамоты в руке у Феодосии не было, но она понимала, что это был не вполне сон, а чудесное видение, какое бывает с людьми в тех слу­чаях, когда к ним являются святые.

—    Благодарю тебя, сыне мой, Феодоре! — перекре­стившись, промолвила княгиня, четко осознавая, что покойный сын осчастливил ее своим посещением. Ма­ло того — он обещал ей, что поможет братьям, подарит им испарятель, которым все можно испарить, кроме Бога. И они испарят, расточат врагов!

—    Да воскреснет Бог! И да расточатся врази Его! И да бежат от лица Его ненавидящие Его! — востор­женно простонала Феодосия Игоревна, осеняя себя множеством крестных знамений.

Она вновь припала губами к холодному камню гро­ба, встала с колен и отправилась к выходу из храма. Отворив двери, она вдохнула свежего морозного возду­ха, в котором уже вовсю угадывалось теплое и сладост­ное дыхание приближающейся весны. Феодосия была счастлива. Теперь она ничуть не сомневалась, что сы­ны ее вернутся с победой.

Наступало утро пятого апреля. Утро Ледового сра­жения.

Глава десятая

ЖИЗНЬ

Ведь это ты спас меня, Славич! Я все вспомнил и всеосознал в ту ночь накануне сражения, в коем мне — увы и увы! — не довелось принять участие, за что стыд заливает всего меня с головы до ног. Как мог я столь беспечно отпроситься у тебя в этот горест­ный Мостовский бой, в коем мы потеряли Домаша и Кербета, да и я чуть было не покинул мир сей, полу­чив несколько смертельных ранений и лишь чудом из­бежав преждевременной смерти. Да, чудом. И этим чудом была твоя молитва, Славич.

Я лежал в селе Узмень, в доме зажиточного мужика Владимира Гущи, меня ежедневно мучили, ворочая и перевязывая, сдабривая мои раны целебными снадо­бьями, обмывая меня, меняя подо мной постель. Они заботились обо мне так, будто я был отцом их семейства или даже зачинателем их рода. И дела мои быстро пош­ли на поправку. При мне постоянно находился маль­чик-сирота по имени Ратмир, Мишка. Общаясь с ним, разговаривая, я продолжал возвращаться в наш мир, с коим мне не должно было расставаться столь рано.

На пятый день после Мостовского боя я, братцы, почувствовал сильное улучшение, боли перестали так зверски грызть меня, в теле наступил долгожданный покой, а в голове — ясность. Я просил сегодня оставить меня, не мучить, но меня никто не послушал, и вновь они ворочали мое тело с боку на бок, обтирали мокры­ми тряпками, заново перевязывали, удобрив снадобья­ми, и боль снова вернулась, но теперь ненадолго, и ве­чером я снова обрел покой и ясность сознания. Мишка сидел рядом и, видя, что я не сплю, спросил:

—    А у тебя дети есть?

—    Дети?..

—    Ну да, дети.

—    Нету, Ратмиша. Да я ведь и не женатый до сихпор. Вот какой печальный сказ мой. Помер бы — и не­кому было бы обо мне возрыдати. Ибо и я, как и ты, си­рота горькая.

—    Отчего же ты не женился о сю пору?

—    А я хотел. Да вот Бог наказует меня безбрачием за грехи мои. Я, брат Ратмиша, сбирался жениться озапрошлым летом. Невесту мне сыскали дивной красоты. Сла­вянским именем Услада, а християнским — Ирина Анд­реевна. Дочь знаменитого княжьего сокольника Андрея Варлапа Сумянина, с коим мы немало и в ловы хажива­ли, и в битвах врага оружьем чесали. И она меня полюби­ла — Усладушка. С нетерпением ждала меня, когда мы с князь Александром в полки на свея ушли. Вот одолели мы свея и мурманя на Неве да Ижоре, вернулись в Нов­город. Она меня радостно встречала. Стали к свадьбе го­товиться. Но не суждено нам было повенчаться, ибо неве­сту мою судьба повенчала с сырой землею.

—    Как это?

—    А так, друже мой. Угорела невеста моя. В доме у нее за несколько дней до нашей свадьбы случился пожар. Никто другой не пострадал, а она, бедная, в дыму задохнулась, и ничего не смогли поделать, не вернули ее. Господь взял ее в райские свои наделы.

—    Отчего же пожар случился?

—    По злому умыслу, Ратмире ты мой. Не знал я тогда, что Услада моя была мечтанием для одного из бояр новгородских. Сей боярин, сказуемый Ядрейко Чернаш, зело богомерзкий был человек. Он князя Александра премного возненавидел, завидуя его славе. И когда мы свеев и мурмян одолели, он да Евстратий Жидиславич, да Брудько, будь они и на том свете не­ладны, подняли мятеж, и господа новгородская нас из Новгорода вытеснила. Потом, правда, когда немец их со всех сторон обложил, они нас обратно вымолили. Князь Александр — добрая душа. Не мог он долго сер­чать. А главное, не было у него сил терпеть немецкую наглость. Вернулись мы в Новгород. И вот тогда-то на­шлись люди, которые мне поведали о неразделенной любви Чернаша к моей Ирине Андреевне, о его лютой злобе, ради которой он повредился в уме и сердце своем и пошел на страшное преступление — поджег дом Вар-лапа, где в дыму и угорела моя Усладушка. Его потом вместе с Евстратием и Брудьком лютой смертью казни­ли. А я, братец, так с тех пор и остаюсь бобылем. Ни муж, ни вдовец, а вечный жених. Одно утешение — что и Господь наш Иисус Христос ни жены, ни детей не имел и тоже в женихах на Лобное место всходил. А ты чего это, братушка мой! Никак плачешь?