Невская битва - Александр СЕГЕНЬ

— С нами Бог — разумейте, языцы! Пришедый с мечом — от меча да погибнет! Не посрамим славы Русской! С нами Бог, сыны Отчизны!

Наконец, объехав все передние ряды чела, он по­вернул Аера чуть влево и поскакал на средину озера, отмахал две версты и остановился, чтобы поглядеть на приближающуюся свинью еще и сбоку. Великая сила надвигалась на наши полки. Трудно будет одолеть не­мецкого вепря. Спрыгнув с коня, Александр повер­нулся лицом на восток, к полкам русским, пал на ко­лени и взмолился к Христу Спасителю о даровании Им победы русскому оружию. Оруженосцы стояли по­одаль, и Александр мог позволить себе излить молит­венные слезы.

Затем он резко встал с колен, легко запрыгнул на коня, расправил крылья и сильно на сей раз прибод-нул Аера литовскими серебряными бодцами. Метью, дыбками поскакал во всю прыть на назначенное место, на Вороний Камень, черной тучей возносящийся в небо на носу Городца-острова. Там, на островах и проливах, тоже немалое воинство расположилось, ожидаючи своего часа — до трех тысяч новгородцев Шестька, Шептуна и Клима Ражего, тысяча ладожан, вожан, ижорян, карелов да собственно Александро­вых войск около двух тысяч. Всем им было уготовано нанести обводной удар по немцам после того, как чело примет на себя первое побоище. Что и говорить — участь лучшая, нежели у чела, гораздо более веселая. И Ярославич страдал оттого, что ему нужно было на­ходиться здесь, а не там, где он только что видел ряды обреченных на верную гибель.

Он доскакал до засадных полчищ, но у него уже не было сил приветствовать их так же, как он приветст­вовал стоящих в челе. Горький ком сдавливал горло. Он подъехал к Городцу и стал взбираться на вершину Вороньего Камня. Здесь было ветрено, потоки влажно­го, теплого воздуха так и давили в спину. Подведя Ае-ра к самому обрыву, Александр остановился, глядя зорко вперед — туда, где огромный тевтонский вепрь, сверкая и щетинясь, медленно приближался к полкам русского чела. Уже можно было определить, что глав­ный и первый удар свиного рыла придется на Мишу Дюжего, Гаврилу Олексича и Кондрата Грозного.

Находящиеся неподалеку от Александра оруже­носцы Ратисвет и Терентий, воеводы Варлап Сумя-нин, Михайло Мороз, Ратша, Твердимил Добрята, Лербик, псковской боярин Ярополк Забава и другие негромко переговаривались между собой:

—    Не поторапливается хряк поганый.

—    Немалый нохрок!

—    Ишь, рюха-то какая!

—    Дюжкий скоголь. Тягостно охолостить его бу­дет.

—    Да, крепкий клыкачище. А се чего стучит? Литауры?

—    Шаг выколачивают.

—    Ишь ты, железа сколько! Пошли им, Господи, да провалится лед под ними!

—    Лербик! Как по-вашему свинья называется?

—    По-нашему, по-русски — свинья. А если ты хо­чешь узнать, как ее называют на дудешском немецком наречии, то — Schwein. Сие же построение, именуемое по-русски свиньей, тевтонские ритари называют по-латынски: Sus.

—    И что сей «сус» означает?

—    То и означает: свинья.

—    Стало быть, как ни крути, по-немецки али по-латынски, а все одно — свинья свиньей.

—    И вы в таких сусах хаживали?

—    Знамо дело, и нам доводилось.

Чем ближе становилось рыло немецкой свиньи к челу русских войск, тем сильнее стучало сердце Александра. На небе светлело, и день делался яснее. Вся местность отсюда, с верхушки Вороньего Камня, просматривалась отчетливо.

—    Княже! Спиридон к нам! — окликнул Алексан­дра Ратисвет. Князь оглянулся, увидел поднимающе­гося к ним Новгородского архиепископа и поспешил оставить седло.

—    Благослови, отче, — пошел он навстречу архи­епископу, сложив ладони пред собой.

—    Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — благо­словил его Спиридон, и в тот самый миг, когда персты его коснулись ладони Александра, свист множества стрел и дробная россыпь ударов донеслись до Воронье­го Камня. Князь, быстро приложившись губами к дес­нице Спиридона, устремился к самому краю обрыва, чтобы видеть, как два войска, русское и немецкое, принялись щедро окроплять друг друга стрелами.

—    Спаси, Господи, люди Твоя и благослови досто­яние Твое! — громко возгласил Спиридон, встав пле­чом к плечу с Александром. — Победы православным Христианом на сопротивные даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство!

Все стали креститься, шепча: «Господи помилуй!» Дождь стрел продолжал сыпаться с русской стороны на немецкую, с немецкой — на русскую, но не видно было, кого жалит, кого убило или ранило. Лишь свис­тело да стучало по щитам и доспехам, как стучит по крышам веселый летний ливень.

—    Зело могучий кнороз!123 — в ужасе оценил зре­лище железной свиньи архиепископ. — Стрелы на­прасно стараются.

—    Хоть кого — да заденут, владыко, не сомневай­ся, — возразил Варлап Сумянин.

—    Наших, гляжу, больше ихнего подстрелило, — вздохнул Ратша.

—    А ты видишь? — усомнился Ратисвет.

—    Вижу.

Стрелы и с той и с другой стороны перестали сыпать­ся. Войска неумолимо сближались. Наш передний за­слон резко выбросил вперед копья. Теперь полетели ме­тательные топорики, пробойники, ручные ядра, дроти­ки, но и они недолго стучали по броне. Тяжелое рыло немецкой свиньи врезалось в передовую оборону рус­ского чела. Удар! — и страшный, тягостный грохот же­леза огласил окрестности. Застучало, зазвенело, за­скрежетало, застонало побоище.

Глава тринадцатая

НЕБО НАД ПЕЙПУСОМ

Молотобоец из Риги по имени Пауль Шредер вос­торженно принял этот страшный удар и треск, свиде­тельствовавший о том, что немецкие и русские войска вступили в соприкосновение друг с другом. И в этом тоже была Вероника Хаммер, как сияла она во всем волнующем утре, сулившем победу германскому ору­жию. Трубили трубы, и в них он слышал волшебный голосок своей возлюбленной. Свистели стрелы, и в их свисте и шелесте Пауль слышал, как шелестят платья Вероники.

Бедная Вероника! Она боялась его не на шутку. Он говорил ей:

—    Не бойся меня, ангел мой, я только с виду сви­реп и страшен, а в душе я нежнее младенца и ласковее теленка.

—    Нет, — возражала капризная дочка купца Ген­риха Хаммера, — про тебя говорят, что ты можешь убить кулаком лошадь, а то и быка. У тебя ручищи вон какие! Если ты обнимешь меня, моя хрупкая талия пе­реломится, как тонкая весенняя сосулька.

Сильнее, чем Пауль Шредер, и впрямь трудно было отыскать человека во всей Риге. Уходя на войну, Па­уль сам изготовил для себя мощное орудие — длинную дубинищу с особенным набалдашником, из которого во все стороны торчали страшные зубья и зазубрины, а на самом конце далеко вперед выдавалось жало, как у отменного копья. Подобные дубины принято было именовать «моргенштерн» — «утренняя звезда», но Пауль Шредер так полюбил свой моргенштерн, что присвоил ему особенное наименование — Шрекнис, оно означало — «вызывающий ужас».

Он бы, конечно, не пошел на войну, если бы не меч­та о Веронике Хаммер. Ее отец не хотел выдавать дочь замуж за молотобойца, пусть даже и имеющего свою собственную кузницу. Доспехи и оружие, изготовляв­шиеся в кузнице Шредера, славились на всю Ригу. Но и это не повлияло на решение купца Хаммера.

Тогда за дело взялся доблестный тевтонский рыцарь Андреас фон Прегола, для которого Шредер изготовил великолепные латы. Оценив недюжинную силищу риж­ского молотобойца, рыцарь стал завлекать его большими воинскими трофеями, которые сулил всему немецкому воинству поход на схизматиков, отступивших от истин­ной веры и отказавшихся признавать папу римского.

— Когда ты возвратишься вместе со мной в Ригу, при тебе будет такой обоз всевозможного добра, что ду­ралей Хаммер мгновенно выдаст за тебя свою доч­ку, — увещевал Пауля фон Прегола.

И простодушный кузнец искренне поверил рыца­рю. Да и куда ему было деваться. Последнее время, ви­дя, что никак не удается завоевать птичье сердчишко Вероники, от отчаяния Пауль готов был выйти на ули­цу и расплющить голову любому первому попавшему­ся ротозею, лишь бы выплеснуть из себя то море тоски и силищи, которое накапливалось в нем с каждым днем. Поэты слагали канцоны о возвышенной и востор­женной любви, но всегда в стихах влюбленный молодой человек был обязательно благородного происхождения, странствовал по миру и завоевывал сердце возлюблен­ной красавицы различными подвигами. Но что-то не слыхать было о таких песнях, в которых бы воспева­лась любовь простого молотобойца. А тем не менее, в грубой и неотесанной плоти Пауля Шредера таилось настоящее возвышенное чувство, ибо любой его при­ятель, попадись на подобный крючок, быстро нашел бы замену и утешение, ведь нет на земле такого уголка, где ощущалась бы сильная нехватка девушек и жен­щин, готовых к любовным утехам. Но Пауль не мог даже помыслить об этом.

— О Вероника! Вероника моя! — шептал он, вороча­ясь по ночам точно так же, как ворочался бы благород­ный рыцарь, а не простой кузнец. Он был влюблен на­стоящей, возвышенной любовью, которая заставляет человека удивляться: «Боже! Как хорошо, что ее зовут именно так! Разве и могло бы у нее быть иное имя?» Он смотрел на других девушек и не мог понять, почему они все на одно лицо и почему они столь отвратительны. Он пытался вообразить себя обнимающим, к примеру, Ан­ну Мюнгель или Вильгельмину Брейтнер, и его тотчас чуть не выворачивало наизнанку, хотя эти девушки по­чему-то считались записными рижскими красотками.