Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

деле:

На одном из армейских смотров его заметил государь. Росту дед был около семи футов. Он мог положить в рот целое яблоко. Усы его достигали погон.

Государь приблизился к деду. Затем, улыбаясь, ткнул его пальцем в грудь.

Деда сразу же перевели в гвардию. Он был там чуть ли не единственным семитом. Зачислили его в артиллерийскую батарею.

Если лошади выбивались из сил, дед тащил по болоту орудие. Как-то раз батарея участвовала в штурме. Мой дед побежал в атаку. Орудийный расчет должен был поддержать атакующих. Но орудия молчали. Как выяснилось, спина моего деда заслонила неприятельские укрепления.

С фронта дед привез трехлинейную винтовку и несколько медалей. Вроде бы имелся даже Георгиевский крест.

Нужно сказать, что писатель заметно поправил биографию деда. Он не принадлежал к дальневосточному крестьянскому сословию, а, согласно сохранившемуся свидетельству о заключении брака в 1906 году, происходил из мещан города Керчи Феодосийского уезда Таврической губернии. Но вот участие в Русско-японской войне не вызывает сомнения. После ее окончания будущий дед писателя и осел на Дальнем Востоке. В любом случае, Довлатов подчеркивал и творчески дополнял все, что расходится с типическим представлением о дореволюционном еврее из городского среднего класса.

В уже цитированном предисловии к «Маршу одиноких» Довлатов писал:

Мы называли себя еврейской газетой. Честно говоря, я был против такой формулировки. Я считал «Новый американец» газетой третьей эмиграции. Без ударения на еврействе.

Начались разговоры в общественных кругах. Нас обвиняли в пренебрежении к России. В местечковом шовинизме. В корыстных попытках добиться расположения богатых еврейских организаций.

Старый друг позвонил мне из Франции. Он сказал:

– Говорят, ты записался в правоверные евреи. И даже сделал обрезание…

Я ответил:

– Володя! Я не стал правоверным евреем. И обрезания не делал. Я могу это доказать. Я не могу протянуть тебе свое доказательство через океан. Зато я могу предъявить его в Нью-Йорке твоему доверенному лицу.

«Старым другом», скорее всего, является Владимир Марамзин, настоящая фамилия которого Кацнельсон. Убедительно, хотя и виртуально ответив на «обвинение» в возвращении к вере отцов, Довлатов с некоторой гордостью рассказывает о противоположном взгляде на свою редакторскую работу:

Параллельно с еврейским шовинизмом нас обвиняли в юдофобии. Называли антисемитами, погромщиками и черносотенцами. Поминая в этой связи Арафата, Риббентропа, Гоголя.

Один простодушный читатель мне так и написал:

– Вы самого Гоголя превзошли!

Я ему ответил: «Твоими бы устами…».

О непростой теме «еврейского вопроса» в жизни Довлатова придется еще сказать. А пока же вернемся к тому, как Довлатов уходил из газеты. Напомню его слова:

Мы предъявили Дескалу ультиматум. Свобода – или уходим.

И я ушел. Это все.

«Мы предъявили ультиматум» и «я ушел». Писатель сказал все, используя лишь местоимения. Вайль и Генис остались в газете. Несмотря на то что, вспомним письмо к Ефимову, «соблюдали некоторые правила в серьезных делах». Тут или сработало исключение («некоторые»), или соавторы посчитали, что вопрос об уходе не может называться серьезным. Я думаю, что они были просто не готовы к тому, что после всех потрясений, скандалов, уходов и возвращений придется снова искать работу. Личный кризис Довлатова не их проблема. И в этом нет цинизма. Довлатов не упрекал их, но обида в нем осталась. Вспоминал он о ней часто. Из уже цитированного выше письма Ефимову от 12 апреля 1982 года:

Получилось так, что ультиматум Дэвиду предъявляли Петя, Саша и я, а когда Дэвид твердо отклонил наши требования, выполнять условия решился я один, а Петя и Саша остались в газете, хоть и убрали свои фамилии и, более того, выказали полное непонимание мотивов моего поведения, которое хоть и с большим опозданием и с многочисленными оговорками, все же являлось принципиальным. Скоро я приеду и расскажу все подробности.

Спустя годы, когда отношения уже с самим Ефимовым оказались на грани разрыва, он вспомнил и этот эпизод. Из письма от 6 января 1989 года:

Два года назад Вы отказали мне от дома из-за того, что я не приехал на юбилей издательства, то есть, не захотел сидеть за одним столом, скажем, с Рыскиным, который написал в «Панораме», что истинными редакторами «Нового американца» были Вайль и Генис, или с теми же Вайлем и Генисом, легко и весело предавшими меня в отношениях с Дэскалом.

О болезненности разрыва с газетой писатель говорит и в письме Игорю Смирнову от 1 апреля 1982 года:

Из редакции «Нового американца» я окончательно ушел, наделав массу глупостей и став объектом почти неправдоподобных злодейств, все это немного обидно, но, с другой стороны, как-то незаметно возникли другие, менее служебные возможности, то есть чисто литературные заработки, ну и остающаяся халтура на «Либерти». Вообще, мои американские дела гораздо лучше русских, что, наверное, объясняется низостью американской массовой культуры.

Кстати, одна из проблем Довлатова в том, что он не умел «легко и весело» расставаться с людьми. Всегда следовал мучительный подсчет взаимных обид и претензий: явных и скрытых, вроде бы забытых, но не ушедших. Формально бухгалтерские расчеты могли быть в пользу Довлатова. Его подводила общая неуверенность в собственной правоте, постоянные оговорки. Нормальный, хладнокровный оппонент без труда разрушал облачные баррикады, возведенные писателем. Довлатову очень хотелось, чтобы Вайль и Генис покинули газету вместе с ним. Они слишком даровитые. Оставшись в «Новом американце», они могли достаточно успешно имитировать дух «минувших славных дней». Об этом писатель не без сожаления говорит в «Возвышении и гибели…»:

Лишь Вайль и Генис по-прежнему работают талантливо. Не хуже Зикмунда с Ганзелкой. Литература для них – Африка. И все кругом – сплошная Африка. От ярких впечатлений лопаются кровеносные сосуды… Но пишут талантливо. Из песни… Впрочем, я это уже говорил…

Для «Марша одиноких» Довлатов пишет «Последнюю колонку», в которой пытается объяснить причины «гибели» «Нового американца»:

Я пытался участвовать в создании демократической газеты. Мой опыт был неудачным, преждевременным. И определили неудачу три равноценных фактора.

На треть виноваты мы сами. Наши попытки хитрить и лавировать были глупыми, обреченными. Деловые срывы – непростительными.

На треть виноваты объективные причины. Сокращение эмиграции, узость и перегруженность рынка, отсутствие значительного начального капитала.

И еще треть вины ложится на русское общество. На его прагматизм, бескультурье и косность. На его равнодушие к демократическим формам жизни.

«Новый американец» был преждевременной, ранней, обреченной попыткой. Надеюсь, придут другие