Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

Ефимову от 10 марта 1980 года:

У нас по соседству живет Дима Бобышев с женой-американкой. Он стал добрее и терпимее. Только антисемитизма сдержать не может. Но тут я его понимаю. В здешней среде это трудно.

Вот так причудливо тема поэзии переплелась с еврейским вопросом. Довлатов готовит себя к уходу из газеты, пытается объяснить, почему разрыв необходим ему как писателю. Возвращаюсь к письму Ефимову от 21 января:

И вот – я перехожу к главному. Три публикации в «Нью-Йоркере» (третья появилась вчера) открыли передо мной некоторые возможности, которые я совершенно не использую. Хотя самые знаменитые американские люди Солсбери, Мейлер, Воннегут – отнеслись к рассказам вполне хорошо, во всяком случае – они так говорят. Все толковые русские, от Козловского до Наврозова, говорят, что я – идиот. Что мне нужно выпустить книжку в хорошем американском издательстве. Теоретически у меня есть агент. Он позвонил в «Нью-Йоркер», связался с Анн Фридман и просил ее сделать синопсис к «Компромиссу». А дальше начинается кошмар. Аня – страшная копуша. Она каждый рассказ переводит ровно год. Катя О’Коннор вообще пропала. У нее какая-то особо сложная личная жизнь. Вообще, мне страшно не везет с переводчиками. То есть, переводят они вроде бы хорошо, но настолько медленно, что все становится бессмысленным.

Да, в «Нью-Йоркере» вышел третий рассказ Довлатова «По прямой» – часть будущей «Зоны». Писатель начинает строить планы на будущее:

Я хочу в ближайшие три месяца:

1. Добиться от Ани заявки на «Компромисс» и дать ее в пять хороших издательств. Это дело придется оставить Ане, отказаться от нее на этом этапе уже нельзя, хотя я знаю, что обыкновенную сраную заявку на полторы страницы она будет переводить полгода, клянусь.

2. Выпустить с Вами «Зону» по-русски. Затем подготовить этот злосчастный синопсис, приложить к нему в качестве главы рассказ из «Нью-Йоркера» («По прямой»), плюс у меня есть еще два рассказа оттуда, переведенные студентом, их можно дать для ознакомления в качестве как бы подстрочника, перевод, я думаю, плохой. И тоже дать это все в пять хороших издательств. Вместо резюме у меня есть вырезка из какой-то дурацкой энциклопедии, в которую меня по блату включил Лосев.

3. У меня есть около ста радиопередач на русские темы. То есть больше 400 страниц текста. Это, так сказать, книжка о России, причем не о верхнем слое, как у Смита и Кайзера (правительство, Евтушенко, диссиденты, распределители), а совсем наоборот. Это – низы общества, простые люди, мой цикл на радио так и называется «Ординари рашенз», «Простые люди России», «Простая Россия», что-то в этом духе. Три радиоскрипта оттуда переведены одной энтузиасткой, я думаю – плохо. Их можно опять-таки дать в качестве подстрочника. Надо только узнать, профиль какого издательства соответствует такой затее.

Обстоятельность и прагматизм намерений рационализируют, делают менее болезненным разрыв с «Новым американцем». И здесь интересен момент, отчасти объясняющий «антисемитизм» Довлатова. Вот очередное письмо к Ефимову от 20 февраля 1982 года:

Я думаю, что и в газете-то долго не протяну. Тем более что она становится все гнуснее. Давидка требует сионизма, раздобывает где-то чудовищные материалы и заставляет их публиковать. Мы уже почти не сопротивляемся. Но уже сейчас неловко ставить под этим свою фамилию. А дальше будет хуже.

Писатель выбирает «сионизм» в качестве главного объяснения своего ухода из газеты. Он – «сионизм» – превращается в очередной «изм» – инструмент подавления наряду с «коммунизмом». Но у последнего есть позитивное качество – интернационализм, размывающий облик «машины подавления». «Сионизм» же неизбежно персонализируется. Довлатов в силу своего дарования чуток именно к конкретному, имеющему имя и фамилию. Вспомним слова Гениса по поводу «метафизики» и «ипостаси». Коммунизм как идеология не страшен в силу абстрактности. О нем можно не думать. Сионизм же приходит в образе реального «Давидки».

Глава десятая

Итак, писатель объяснил себе, почему он должен уйти из газеты. Причина первая: необходимость заняться вплотную писательством, попытаться пробиться на американский книжный рынок. Причина вторая: сионизм, ущемление свободы. В № 106 «Нового американца» Довлатов опубликовал колонку «Это было…», в которой рассказал о своем знакомстве с американским либералом:

Эрни рассказывает о себе:

– Я родился в очень чопорном, богатом и гнусном семействе. Достаточно сказать, что моим крестным отцом был Рокфеллер. Поэтому я стал мятежником. Я возненавидел эстеблишмент и, главным образом, – моего папашу…

Я стал употреблять наркотики и заниматься контрабандой. Был членом довольно могущественной шайки. Знал черный рынок и все непотребные места.

Мы ненавидели богачей, капиталистов, продажных священников. Мы ненавидели это развращенное, безжалостное общество.

Несколько раз я был арестован. Но папаша брал хороших адвокатов, и меня выпускали…

Я продолжал бороться. Мы вели политическую борьбу, разрушая устои капитализма. Ночью мы вскрывали багажники автомашин. Били стекла…

Мятежные годы прошли, Эрни Данэл успокоился и превратился в умеренно левого. Довлатов попытался его политически просветить:

– Рано или поздно советские танки будут здесь. Если их не остановить сейчас.

– Это будет не скоро. Ведь Россия так далеко…

– Боже, как ты глуп! – хотелось выкрикнуть мне. – Как ты завидно и спасительно глуп…

Автор подавляет праведное желание бросить слова гнева в лицо по вполне прагматической причине:

Но я сдержался. От этого человека в какой-то степени зависело мое будущее.

Познакомились мы не случайно. Эрни Данэл – преуспевающий литературный агент. Работает в солидной конторе. Обслуживает ненавистный эстеблишмент.

Может, заработаю с ним большие деньги. Капитализм, вопреки своей исторической обреченности, дает человеку такую надежду.

Достаточно ясно. Писатель прощается с читателями, бодрится, говоря о «больших деньгах». Следующий, № 107, «Нового американца» оказывается последним, в котором Довлатов был главным редактором.

Уход из газеты происходил на фоне двух событий. Одно из них – печальное. Другое – радостное. Печальное, но, увы, и предсказуемое – Довлатов запил. Срыву предшествовало двухлетнее воздержание. Здесь нужно отдать должное Рубину. Именно благодаря его помощи писатель и его семья выдержали «газетный марафон» без алкогольных катастроф. Рубин, еще работая в «Новом американце», стал свидетелем запоя Довлатова, поставившего под удар газету. Ради объективности следует отметить, что срыв произошел при участии протеже Рубина – Алексея Байера:

А потом я споил Довлатова. Не по злому умыслу, а по незнанию. Дело было так. Как-то в воскресенье вечером, уже довольно поздно, мне домой позвонили испуганные основатели:

– У нас пропал Серёжа, и мы вычислили, что ты был последним,