Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

выстрелил в Моню из бесшумного пистолета. Моня падает. Киллеры выбегают, садятся в машину, но их замечают два русских таксиста (в доме, как я уже сказала, живут преимущественно русские). Они чуют неладное и начинают преследование. Гонка по всем американским правилам. (Сергею нравился вариант катастрофы на Бруклинском мосту.)

У Мони звонит телефон. Он, истекая кровью, подползает и берет трубку. Это Рита. Она говорит, что ее выход через десять минут и что конкурс показывают по пятому каналу телевизора. Моня извиняется, что не заехал за ними, объясняя, что у него сломалась машина. Он желает ей удачи и обещает приехать в театр к концу конкурса. Пусть не волнуется и поет. Последним усилием воли он включает телевизор. Рита на экране исполняет арию мадам Баттерфляй, под которую Моня и умирает.

Судя по изложению соавтора Довлатова, сценарий так и не обрел бумажного варианта. Зато неплохо был проработан вопрос с кастингом. В качестве режиссера после некоторых колебаний выбрали Формана. На роль Риты могла претендовать Джоди Фостер. Неоднозначная роль Викки отдавалась Мерил Стрип. Ну и Моню хорошо бы сыграл Энтони Куин. Разногласия вызвало экранное воплощение Джулиана. Тут мнения кардинально разделились. Штерн видела в этой роли Ричарда Гира. Довлатов – Роберта Редфорда. Еще раз распределили сцены:

Было решено, что Сергей пишет все сцены и характеры на Брайтон-Бич: Моню, его окружение, разборки, драки и гонки. Я создаю дом Джулиана и Викки, светские, гейские и лесбийские сцены. Над эпизодами с участием сотрудников КГБ работаем мы оба.

Можно предположить, что Довлатов с радостью отдал компетентному соавтору написание «гейских и лесбийских сцен». Штерн с легким укором пишет об отказе Довлатова детально показать непростые отношения между Викки и Ритой:

Как-то она плохо себя почувствовала, и Викки принесла ей в комнату сок и лекарства. Она сидит около Ритиной постели, и тут начинается очень легкая полусексуальная сцена. (Серёжа, в душе пуританин, настаивал, чтобы в этой сцене не было ничего явного, оскорбительного.)

К вопросу о нездоровом пуританстве Довлатова я еще вернусь. В любом случае кастинг актеров и выбор режиссера означали окончание работы над сценарием. Это еще свидетельствует о том, что сценарий так и не обрел законченную печатную форму. Дальше живых обсуждений и общих набросков дело не пошло. Да, скорее всего, и не могло пойти. Кастинг, о котором говорит Штерн, доказывает, что Довлатов не особо надеялся на реализацию проекта. Для Довлатова работа над сценарием – попытка спрятаться от настоящих, неголливудских проблем, рывок в неизвестное без особой надежды на удачу. Александра Анатольевна и Мария Анатольевна представляли куда большую угрозу, чем все агенты КГБ с бесшумными пистолетами и ампулами с ядом.

Нужно признать, что мама и тетя нового главного редактора проявили недюжинную активность. Они сели на телефон, выполняя работу секретаря газеты. Кроме того, велась переписка с Довлатовым. От него потребовали возвращения «духовных ценностей» – две статьи Марии Шнеерсон. Первая, естественно, написана о Солженицыне, вторая – о «Буранном полустанке» Айтматова. Кроме того, «украли» лагерные мемуары Гешлина, подготовленные Александрой Орловой. Тетя Орлова в письме от 21 октября 1981 года потребовала возвращения материалов:

Когда я пыталась объясниться с Вами по телефону, Вы сперва заявили, что вернете мне мои работы лишь в том случае, если владельцы газеты выплатят Вам какие-то деньги. После того, как я Вам напомнила, что за дела газеты никакой ответственности не несу и никто не может лишить меня права распоряжаться моими статьями, Вы дали согласие вернуть их. Но обещания не выполнили. Не считаю возможным в переговорах с Вами касаться моральной стороны дела. Какая уж тут мораль! Но напоминаю Вам, что нарушение авторского права – дело подсудное.

Довлатов ответил 27 октября:

Дорогие Мария Анатольевна и Александра Анатольевна!

Я получил два ваших коротких письма, главная цель которых – нанести мне оскорбление, и лишь второстепенная – получить назад ваши рукописи, оказавшиеся среди редакционных материалов, принадлежащих мне и моим коллегам.

Вы достигли своей цели – ваши письма очень расстроили меня. Я совершенно не могу понять, как два пожилых, интеллигентных человека, которых на протяжении многих месяцев связывали со мной ровные, доброжелательные, ничем не омрачаемые, человеческие и производственные отношения, с такой легкостью перешли на враждебный и оскорбительный тон. Ну почему же вам не захотелось хотя бы очень кратко поговорить со мной, попытаться что-то выяснить, получить какую-то информацию?! Неужели вам не показалось странным, что я, вызывая долгое время у вас какую-то симпатию и доверие – а именно эти чувства выражены в опубликованных вами заметках – вдруг так быстро переродился в гангстера и исчадие ада?! Неужели вам не захотелось узнать, почему восемь самых разных людей, самого разного возраста и самого разного качества единодушно поддержали именно меня и покинули учреждение, ими самими взлелеянное?! Неужели вы готовы примириться с мыслью, что я один, не располагая никакими преимуществами, мог охмурить и сбить с толку всю эту компанию?! Неужели ничто не настораживает вас, интеллигенток, в облике и манерах Зельцера с Арановым?! Как вы смогли так легко перейти от расположения к ненависти?! Как же вы, так сильно пострадавшие в жизни от людской злобы, решились занять такую удобную позицию: «за дела газеты я никакой ответственности не несу» и при этом взяли на себя ответственность за те чувства, которые выражены в ваших письмах?!

Как вы отважились повести себя столь неинтеллигентно?!

Отчасти я понимаю ваше состояние. Вы оказались перед необходимостью либо возненавидеть меня, либо признать, что ваш сын и племянник в силу своего – как бы это поточнее выразиться – невиданного простодушия стал участником мошеннических и бесчестных проделок.

На протяжении долгого времени я старался воспринимать Лёшу как талантливого, добросовестного, честного, обаятельного, но крайне наивного и слегка безумного человека. Но уж слишком часто совершал он поступки, свидетельствующие о моральной неразборчивости, вернее – о нежелании и неумении сосредоточиться на моральной ситуации в целом. Слишком часто его безумие становилось прикрытием зла, слишком заметно привыкал он к безнаказанности, которой в уголовном мире любят бахвалиться хулиганы, состоящие на учете в психоневрологических диспансерах. Бог с ним. Лёша вольно или невольно стал презираемым орудием в руках Бориса Меттера, о котором вы же, едва ли не первыми, говорили как о подонке и ничтожестве. Обсуждать же личность Бори Меттера я не хочу, глубоко в нем разочарован и переживаю все это довольно болезненно… Извините, что пишу в ужасной спешке, ночью, без черновика. Перехожу