Стрела восстания - Тимофей Синицын (Пэля Пунух)

Повалился Карнаух в ноги воеводе.

— Премного благодарю, боярин, и господа бога молить обещаю денно и нощно о твоем здравии.

[- 38 -]

_ Хочу сделать десятским тебя, — продолжал воевода.

Вежливость требовала отказаться хотя бы для виду. И Карнаух снова бухнулся о пол лбом:

— Не достоин я, боярин, такой чести.

— Ну, это ты врешь, Ивашка! Коли умеешь к бабе в душу залезать, умеешь мужикам носы расквашивать, умей и десятским быть!

И еще раз ударился Карнаух об пол лбом:

— Обещаю тебе, боярин, верой и правдой служить, покуль силы есть! И на том крестное целование держать готов.

— Так-то вот лучше! — похвалил воевода. — В твоих способностях, в том, что не обманешь меня, сомневаться не хочу. Сегодня же даю тебе такое поручение: набери ты стрельцов пяток, кого хочешь, да из посадских людей столько же подговори. Вот и будет под твоим началом десяток. Десяток этот оружьем снабдим... елико возможно. И пойдешь ты с ними на оленях в тундры и леса — избылых самоядишек разыскивать. А чтобы был у вас человек для разговоров с самоядцами, — вот его, Лучку Макарова, с собой возьмешь. И будете вы, как те самоядцы, ездить с места на место, с реки на реку. И у тех, кого из избылых разыщите, — у тех будете аманатов брать. А в аманаты забирать норови не стариков да ребят, а баб. За бабой скорей поганый самоядишко в острог с ясаком явится. Да и стрельцам услада от бабы может быть, — так?

— Истина, боярин, — ухмыльнулся Ивашка.

— Знаю, что не глупей ты глупого. Вот и орудуй: выбирай стрельцов пяток, да на посад иди, охотников там выищи. Посадским говори: за розыск всякой избылой самоядской семьи будут они получать особо. Коли один промышленник в семье, по одной лисе буду им платить за такую семью, за семью с двумя промышленниками — две лисы, с тремя — три1. На такую выгоду, думаю, польстятся посадские. Как ты думаешь, толмач?

— Думаю, боярин, охотников в нашем посаде не найти за такую цену. [- 39 -]

— Мало? — сердито спросил воевода.

— Не то что мало, а народ в нашем посаде особенный.

— Чем таким особенный?

— А тем, боярин, — мало в нашем посаде таких, которые середка на половине. Больше таких: либо совсем голытьба рваная, у коей собаки на улицу нечем выкликать, либо такие, как Федька Безносик. И голытьбы, знамо дело, больше. Только вся, почитай, голытьба у Федьки Безносика вроде как в холопях состоит. Званье одно, что посадские, а делают все, как Безносик укажет. И от Безносика нам той голытьбы не оторвать. Да и отрывать неразумно, потому как Безносик — опора острогу: по его приказу голытьба посадская на помощь стрельцам приходит, когда самоядцы на острог нападают.

Насупился воевода — бука букой стал. Забубнил недовольно:

— Ты сегодня, как подьячий вчера: только каркаешь. Неужели не сыщется в посаде пятка человек, кои на Федьку Безносика не работают?

— То как, боярин, не сыщется! Сыщется, пожалуй, поболе пятка. Да больно уж то ненадежный народ будет. С погаными самоядцами они хлеб-соль водят. Поганых нехристей-самоядцев вместе с собой за стол — под образа — сажают. На рыбу, на оленьи постели да малицы променивают самоядцам по вовсе сходной цене сетки рыбные, разные ловушки на зверя. Слыхивал я тоже, что в пору набегов самоядских на острог завсегда так выходит: самоядцы набегут на острог, а этих в посаде не оказывается. Думаю я так худым своим умишком: не иначе, упреждают их самоядцы о своих набегах.

— Коли все то, что ты сказываешь, правда, — загремел воевода, — почему допросов не чинили таким изменникам?

— Пробовали, боярин, и допросы чинить, и пытать пробовали, да нет улик никаких. А они запираются. На зверя, мол, охотились, чтобы отдать в казну государству потребные государю поборы с хозяйства, и не знаем о набегах самоядцев ничего. А что худобы 1 - де [- 40 -] нашей те самоядцы не разоряли, тому мы не причинны. Да и зорить-де у нас нечего.

Заорал во всю глотку воевода:

— Я эту крамолу выведу!.. Ивашка! Сию же секунду отправляйся в посад, да всех, кто откажется в тундру ехать, сюда тащи!

К вечеру этого же дня привел Ивашка Карнаух к воеводе семь человек «ослушников-крамольников с погаными самоядцами хлеб-соль водящих».

Воевода встретил их ласковыми уговорами да расспросами. Стал указывать им на выгоды поездки в тундру под началом Ивашки. Но «крамольники» заотговаривались:

— В тундре мы, боярин, не живали. Боимся погибнуть там. К военному делу тоже не привычны. Промышляем все у дома, близ посада. И одежонки теплой нет у нас. Наипаче же всего семьей дорожим. А ну как не разыщем избылых никого? Никакой тогда выгоды себе самим, а государевой казне — убыток. И семьям нашим тогда как? От голодной смерти погибать?

— А ежели я вам, как стрельцам, жалованье выплачивать буду? — спросил тогда воевода.

Не соглашались и на это.

— Стрельцы — одинокие люди. А мы обсемьянились давно. Нам стрелецкого жалованья не хватит на прокорм семей. Да и военному делу смолоду не обучены, а ныне уж поздно.

— Стрелять-то небось умеете? — закричал уже воевода, догадавшийся наконец, что уговоры тут ни к чему не приведут.

— Стрелять мы умеем из лука только. Огнестрельного оружья в руках не держивали.

— Крамольники! Избылых самоядишек покрывать хотите? Я из вас вытряхну крамолу! Васька!

Появился служка с наглыми глазами и обычным вопросом:

— Звал, боярин?

— Приведи Ивашку Карнауха с тремя стрельцами. Да скажи, чтобы все с оружьем были. В темницу надо будет этих крамольников отвести да там пытать.

Повалились посадские в ноги воеводе: [- 41 -]

— Помилуй, батюшка боярин! За что на нас, холопей государевых, гневаешься?

Глух и нем остался воевода к мольбам посадских.

Прибежавшие стрельцы пинками подняли их и погнали в темницу.

Закрылась за вышедшими дверь съезжей избы — Лучка Макаров склонился перед воеводой в поясном поклоне:

— Разреши, боярин, слово молвить?

— Говори!

— Пытка, знамо дело, вынудит посадских на розыск избылых самоядцев пойти... Только так думаю своей глупой головой: пойти — пойдут, да на наши же головы — на осторожных людей — беду накличут...

— Каркай, каркай... Сказал — в бараний рог согну нехристей!

— Верю, боярин, — снова согнулся Лучка в поясном поклоне. — Не против того, чтобы попытать ослушников, только и за тебя, боярин, болею душой. Не думаешь ли ты, боярин, что посадская голытьба избылых самоядишек в острог приведет только для ради того, чтобы избылые сняли твою голову с плеч?

— Что ты мелешь, дурак?! — вздрогнул воевода.

— Моя глупая голова в твоих руках, боярин. Только так думаю: свой своему — поневоле брат. И объясаченные самоядцы вступятся за избылых, а тогда...

— Что — тогда?

— От острога, да и от нас с тобой, боярин, только пепел останется...

Убежал воевода из съезжей в свои покои, две стопы меду выпил и тогда — к Лучке:

— Пошли кого-нибудь не то сам узнай, что сказали посадские после первой пытки?

Под пыткой все семеро твердили одно:

— Замучьте, а не можем в тундры да в леса идти — избылых самоядцев разыскивать. Потому как лютой смерти от их поганой руки боимся. Лучше уж умрем от руки человека православного, коли господу то угодно.

И воевода приказал прекратить пытки. Через неделю выпустил всех из темницы. Сказал даже освобожденным посадским:

— Поклеп возведен на вас был. Ныне все разъясни- [- 42 -] лось. И на меня за то, что было, обиды не несите. Идите и работайте с миром: никто вас больше тревожить не будет.

Посадские отблагодарили воеводу земным поклоном за правый и милостивый суд и даже крестное целование дали на том, что обиды на него никакой не несут и жаловаться на него не будут.

Очутившись за воротами острога, все семеро перекрестились:

— Слава богу — живы!

Толстоногий, широкоплечий, почти квадратный, маленький ростом, с лицом, до глаз заросшим темно-русой щетиной, Офонька Сумароков тем и славился среди посадских, что умел, при случае, сказать такое, над чем думать да и думать надо было, чтобы понять, что к чему.

За свое умение говорить туманно, загадочно Офонька и получил прозвище — Головастый. Несколько дней, проведенных в темнице, и перенесенные пытки не повлияли, по-видимому, на характер Головастого, потому что, осенив себя крестным знаменьем, он сразу же спросил у товарищей по гостеванью в темнице:

— Правду ли, ребятушки-братцы, тявкал Ивашка Карнаух, что воевода на придумки востер? На том ли надо было крестное целование нам давать, на чем давали? Неужто уж глупышами такими нас почитает, что боится: без крестного целования с жалобой на него к царю мы сунемся? Неужели не догадывается, что не царю нам надо жалиться, а тем, кого касаемо?

Ничего не поняли невольные гостевальщики воеводы, да не понял бы и сам воевода смысла вопросов Головастого.