Стрела восстания - Тимофей Синицын (Пэля Пунух)

Сундей примолк. Взгляд его стал мягким, мечта- [- 19 -] тельным; он видел себя молодым парнем, едущим по снежной тундре на быстрых, как ветер, оленях.

Лодка тихо скользила вдоль берега. Ичберей поднимал и опускал весла без звука, без плеска, и суматошно шарахалась пернатая мелкота, когда лодка неожиданно появлялась против того куста, в зелени которого охотились птицы за мошкарой и червяками.

Сундей молчал долго. Его лицо постепенно суровело и стало, наконец, мрачным, в глазах появился тяжелый блеск. Круто повернув лодку от острова к середине реки, он плюнул на воду и скверно выругался.

— Как мы теперь живем! Олешков у многих карачеев нет. А у кого есть — какие это олени! Хоть сам впрягайся да тащи санки!.. А кто виноват? Воеводы — никто больше! Царь воеводам приказывает, воеводы стрельцам, а стрельцы грабят нас. Наголо раздевают!.. Безоленными делают!.. Э-эх-ге-э!..

Сундей скрипнул зубами:

— Загрыз бы всех воевод да и с царем вместе, как бы со всеми один справиться мог!.. Слушай, слушай, Ичберей! Мой отец был умный карачей! Стадо отца своего он не растерял, не пропил. Он растил стадо. Растил до той поры, пока не стало у него больше тысячи голов. И тогда он сказал мне: «Сундей! Пришла пора выгнать воеводу из тундры! Пришла пора на битву подымать наш карачейский род да и другие роды ненцев. Будет удача — все остроги погромим!»

— Ой, как хорошо говорил твой отец! — восторженно воскликнул Ичберей.— Нынче бы так-то сделать: остроги разгромить, чужие стойбища-поселения огнем спалить!

— Глупо!.. Вовсе глупо! — обрывает возмущенный Сундей мечты Ичберея.— Все русские жила1 огню предашь — у кого тогда сетки рыболовные, железные капканы да хлеб добывать станешь?.. Где, как не в русской избе, кто, как не русские бабы, для всех ненцев— для объясаченных и безъясачных — кто, говорю, хлебы печет да сухари из него сушит да на мягкую рухлядь обменивает? [- 20 -]

— Ты прав, отец! — признался Ичберей. — Глупо я подумал..

Сундей похвалил сына:

— То и радует меня, Ичберей, что ума в твоей голове больше, чем глупости. Верю, что крепко запомнишь теперь: середь русских, как и середь наших, не найти и двух людей столь же одинаковых, как две капли воды. Есть середь русских и хорошие, есть и худые для нас люди. А вот воеводы, чтобы считали нас за людей, — нет, не слыхивал о таком воеводе-русаке!.. Слушай, однако, про моего отца...

...Взял мой отец две сотни самых лучших оленей. Малый чум взял. Меня тоже взял — за оленями приглядывать. На себя самолучшую малицу надел, совик самолучший да кольчугу крепкую. Взял еще много стрел да луков два.

Поехали мы сперва на Кару-реку. В ту пору на Каре много малооленных карачеев кочевало. В каждом чуме встречали отца по-хорошему, угощали самолучшими кусками оленины. Отец сидел в каждом чуме малое время, потом в другой чум ехал. С ним вместе ехали на наших оленях мужики из того чума, где мы только что побыли. Чем дальше мы ехали, тем больше людей становилось. А как стало всех мужиков с сотню человек, а то и побольше, заговорили все сразу: «Всех стрельцов с воеводой надо выгнать из тундры. Все остроги позорить!»

Ичберей забыл о веслах. Раскрыв рот, он смотрел на своего отца, стараясь запомнить каждое его слово. И торопил, когда тот на секунду останавливался.

— Ну, ну! Что дальше было?

— Ну, пришло нас за Камень без десятка три сотни мужиков. Наших оленей не хватило подо всех. Ну, тут нашелся еще человек, который дал своих оленей. Другие — чумы давали. Те, у кого оленей до двух десятков было, на своих трех оленях ехали. У кого четыре десятка оленей было, те забирали с собой по десятку оленей. У кого три десятка — по шести. Страсть какой длинный аргиш — обоз — был! Одних чумов больше трех десятков было...

За Камень пришли — остановились все. Встали— чум от чума едва видно. Отдохнули с дороги два дня, [- 21 -] тогда отец сказал всем, что через одну луну пришлет весть или сам придет. А сам взял да пошел другие роды, что за Камнем кочевали, на борьбу подымать. В чумах он говорил: «Царь нашу землю захватывает. Ясак заставляет платить. Оленей отбирает. Воеводы царские да стрельцы девок наших портят. Баб наших заместо своих с собой спать кладут. Долго ли мы будем терпеть? Всех воевод, всех стрельцов перебить надо, не то из тундры прогнать!

Крутые разговоры тут начались!.. Одни говорили: «Как отвадишь? Кто в Москве бывал, те сказывают, что стрельцов у царя, пожалуй, не меньше, чем оленей в тундре. Убей комара — на место убитого тысяча прилетит. Не так ли будет со стрельцами царя? Десяток, другой убьем — на смену им царь сотни, то и тысячи пришлет».

Другие вроде бы с отцом соглашались: «Всем вместе, общей кучей на остроги броситься — хорошо бы это. Только, видишь ты, неверных людей середь нас многонько появилось. Сейчас скажут тебе: «идем», а сейчас — «не пойдем». На словах согласятся, а как до дела дойдет — разбегутся».

У отца супротив этого тоже было надумано что сказать: «Клятву надо со всех брать. Клятву на стреле восстания». Вот на этой самой стреле, которая у тебя теперь, — уточнил Сундей.

Ичберей, как укушенный оводом олень, подпрыгнул.

Маленькая лодчонка перевернулась бы от такого резкого движения, если бы Сундей не выправил крен лодки веслом и своим туловищем.

Ичберей грести уже не мог, бросив весла на дно лодки, он закидал отца вопросами:

— Где достал эту стрелу твой отец? Зачем ты передал ее мне? Что буду делать я со стрелой? Зачем ты брал клятву с меня? Воевать с воеводами будем? Остроги зорить пойдем?

Сердце Ичберея билось, как у оленя, завидевшего волка...

Бить воевод?! Зорить остроги?! Да, Ичберей готов хоть сейчас! Разве не голодал он вместе с отцом последние десять лет? А из-за чего? Из-за воеводы пустозерского... [- 22 -]

Да, Ичберей ненавидит теперь всех воевод и — да! — согласен воевать. Только почему же отец ничего не говорил раньше о стреле восстания?

— Отец, ты почему не рассказывал о стреле раньше? Двадцать годов назад мы нападали на Пустозерский острог. Я помню это хорошо. Было тогда нас человек десятков с пять. Тогда ты клятву тоже с них брал?.. На стреле?

Ласково смотрел Сундей на сына. Улыбался.

Радовало, что сын не любит воевод. И верилось, что придет час, и сын пустит по тундрам стрелу восстания, и тогда ненцы избавятся от ясака. Надо только выбрать хорошее время, когда много будет недовольных сборщиками ясака да воеводами. Об этом надо, конечно, поговорить с Ичбереем. Но Ичберей — ох и горячая голова! — сразу хочет обо всем знать! Разве скажешь зараз обо всем.

— Ичберей! Ты хочешь сразу конец узнать? С конца дело не начинается. По порядку все тебе расскажу. Ты знай греби да слушай, слушай да греби. А то ты забыл грести. Так поплывем — никогда до чума не дойдем. Потому не дойдем, что вода на Печоре то вверх, то вниз ходит. Нас будет носить взад-вперед, как не будешь грести.

Ичберея успокоило обещание отца рассказать все. Еще больше успокаивало ласковое, улыбчивое лицо отца. Никогда не видал он такого хорошего лица у отца, никогда не слыхал такого мягкого голоса.

— Я слушаю, отец, — сказал он. — Грести тоже буду.

— А я рассказывать тебе стану. Вот ездил мой отец по чумам, ездил, клятвы отбирал... Человек с сотню дали клятву на стреле.

После этого отец собрал всех старшин у себя в чуме — тех, что за Камнем жили, и тех, что с Кары-реки пришли, с Вайгача-острова да из других мест. Стали старшины говорить о том, когда лучше на Обдорский острог напасть. Тут самые почтенные старшины говорить стали, что без моленья удачи не будет. Поговорили и порешили: устроить моленье. А на другой день на Обдорск двинулись... Да, забыл... После моленья отец с меня клятву на стреле взял.

«Получил я, говорит, стрелу от отца в наследство. [- 23 -]

В бой иду — кто знает? Может, жив не останусь. Передаю тебе наследство — стрелу. Ты в бою позади меня будь. Как увидишь — не устоять нашим, пади на оленей да поезжай к матери. Там оленей около восьми сотен есть — с ними проживешь».

Я сказал: лучше я впереди в бою буду. А отец рассердился. Ну, так и пришлось сделать, как он говорил. Начался бой — я по-за отцу держусь. Сперва хорошо все шло. Окружили мы Обдорск кругом — ни войти, ни выйти. Да они, вишь ты, весть, видно, раньше о подмоге послали. На нас и напали подъехавшие стрельцы. А тут из-за стен острога выскочили... Ой-ой, что тут зачалось! Много наших перестреляли, порубили. У них ведь что? Пищали! Из пищали огонек мелькнет — у нас человек падет. А мы — с луками... Отец долго бился, а потом... убили. Сам я худо помню, как жив остался. Ну, удалось мне как-то пасть на оленей да вырваться из-под обстрела. С той поры и стрелу восстания — наследство отцово — с собой ношу.

...Больше семи десятков годов носил ее, а ход ей дать не пришлось. То правда: было раз, что человек до пяти десятков я подбил на Пустозеро сделать набег. Только стрелу не показывал. Побоялся. Проскажется, думаю, кто-нибудь, тогда мне смерть от воеводы, Остальным кочевникам от смерти моей тоже никакой выгоды не будет. Надо пустить стрелу по тундрам, когда в каждом ненецком роду ропот против ясака да против воевод пойдет. Вот тогда каждый клятву даст. Ты, может, счастливее меня будешь, доживешь до большой войны.