Стрела восстания - Тимофей Синицын (Пэля Пунух)

— Ныне не будет так, как раньше было? — спросил ненец.

— Не будет! Говорю вам: на том я крест государю целовал. Неужели целованье крестное нарушу?

Все шестеро закричали:

— Хорошо, хорошо! Совсем опять хорошо ты сказываешь! Только... в одном нас сомнение берет...

И, прикрыв веками глаза, чтобы насмешки не выдать, заскребли в немытых от рождения головах.

— В чем же сомнение?.. Напрямик, не таясь, говорите обо всем: отвечу вам, как государев указ мне предписывает.

— За глупое слово не будешь в обиде на нас, стариков?

— Сказал: не буду!

— Так, так... Благодарим!.. — И опять усиленно заскребли в головах.

— Ну... что же вы молчите?

И тогда все вдруг, каждый по-своему, прокричали одну и ту же мысль:

— Бывает разве, что волк оленя родит?

— Неужели из яйца куропатки гуся можно выпарить?

— Бывает ли так, что солнышко от заката на восход пойдет?

— Бывает ли такой песец, который бы мышей не ел?

Даже привычный к резким гортанным звукам ненецкого языка толмач зажал уши, а воеводу прямо-таки страх за сердце взял. Так вот и чудилось воеводе, что съезжая изба переполнилась клекотом птиц, голосами зверей.

— О чем они кричат? Что с ними стало? — спросил перепуганный воевода у толмача.

Ненцы, выкричав, что нужно было, сделали каменные лица. [- 29 -]

Хитрый толмач успокоил воеводу:

— Языку они, вишь ты, у птиц да зверя, видно, обучались. Потому и кричат по-дикому.

— А о чем кричат-то они?

Ухмыльнулся толмач: сам захотел повыведать характер воеводы.

— А они, — говорит воеводе, — кричали про то, что как волку оленем не бывать, так и воеводе — отцом ненцев.

Из красного бурым сделалось лицо воеводы. Кулаком по столу — трах!

— Да я вас, погань самоядская!.. Сгною!..

— Зря на глупые слова дикарей сердишься, — вступился толмач за ненцев. — Али от дикаря разумное слово услыхать хошь?

Одумался воевода. Продолжать разговор, однако, не смог. Махнул ненцам рукой:

— Идите! О царской милости всем самоядцам передать не забудьте!

— Благодарим, благодарим! — закланялись, заулыбались ненцы, выходя.

За ними вышел толмач: — По лисице с вас.

— За что?! — изумились все шестеро.

— А кто от битья вас спас? Не я?

Грустно переглянулись ненцы: «ненец в Пустозерском остроге что рыба в мотне: куда не кинься — нет выхода». И сказали:

— Ладно. Ясак привезем, тогда тебе по лисице дадим.

А воевода в это время кричал перед подьячим:

— Вот поганцы! Рожи немытые! Государь жалует их милостями... Я с ними разговариваю как с добрыми людьми, а они что отмочили! Хитры!.. Ну, да не я буду, что не согну этих дикарей в бараний рог! Надо мной глумиться вздумали! Запиши их прозвища. На будущий год они заплатят богатые поминки мне. Вот тогда я погляжу — до насмешки ли будет им?.. Да... Забыл совсем про клятву-то. Верните их! Верните всех!..

С понурыми головами вернулись ненцы в съезжую. Думали — наказывать воевода будет. [- 30 -]

Воевода встретил их криком:

- Говорите, богомерзкие хари, кого знаете из тех,

что от ясака укрываются? Замотали ненцы головами:

- Не знаем таких! Никого не знаем! Все, кого знаем, все ясак платят.

— Возьми клятву с них! — приказал воевода толмачу.

Это было не страшно. Давать клятву, выслушивать речи нового воеводы — это проделывалось за последнее время чуть ли не каждогодно. Ненцы привыкли к этому, приспособились. Понимая, что толмач не знает всех тонкостей ритуала клятвы, они отступали от ритуала и, таким образом, делали для себя клятву недействительной.

— Помните, немытые рожи! — стукнул по столу кулаком Федор Афанасьев. — Ежели дознаюсь, что наврали вы мне, — в темницу на цепь посажу!.. Ступайте! А на будущий год привезите мне поминки вдвое против

обычного!

Не смели ненцы отвечать воеводе, только переглянулись. А за стенами острога поделились думами:

— Лют!..

— Как волк!..

— Ой, беда! Ой, беда!

— Всей тундрой надо подыматься супротив такого.

— А кто поднимать будет?

— Сами поднимутся, как со всех поминки вдвойне затребует.

— Стрелу бы по тундре послать.

— А где стрела?

— Время придет — найдется.

А Федор Афанасьев, выпроводив ненцев, захохотал:

— Я покажу им! Они у меня выходятся! Струсили, небось, как обратно-то позвал? И язык у всех отнялся ха-ха-ха-ха!.. Во рту, однако, пересохло от разговоров с нехристями. Пойдем, подьячий, медку в моих покоях выпьем. Там прочитаешь мне все указы, которые сбора ясака касающие. И ты, толмач, пойдешь расскажешь мне про свычаи-обычаи самоядишек. Надо мне все знать, чтобы государеву прибыль в точности соблюсти. [- 31 -]

После первой чарки воевода спросил у подьячего:

— Как думаешь, — взаправду не знают эти самоядишки про избылых, про неплательщиков ясака?

— Не знаешь еще ты их, боярин. Хитры они! Знают, знамо дело, а молчат. На куски режь их — не выдадут своих! Эти-то, что были у тебя сегодня, эти смирны: каждогодно ясак привозят. А много таких, что только в ясачной книге записаны, а ясака и не плачивали.

— Как же это?

— А так вот... Где ты их сыщешь? Провалятся в тундру на своих олешках — достань их попробуй!..

— А на розыски людей послать?

— Посылывали. Да худо иной раз кончается это: убивают нехристи православных людишек. Мало того, что в тундре убивают, до того осмелели поганцы — на острог не раз нападали! Пустозерских посадных людей, которые подомовитей, и тех чисто всех ограбили. Мы только за тыном, здесь вот, и отсиживаемся. В острог-то они никак не могут попасть. А то бы всех нас давно перерезали! Много ли, сам ведаешь, людишек-то в остроге?! Иной раз столько самоядишек к острогу подступит — десятка по два на каждого стрельца придется! Ну, только то и спасает, что пищали у стрельцов. Пищалей самоядишки страсть боятся!

— Вот и надо с пищалями послать людишек в тундру на розыск избылых самоядишек. Десятку стрельцов не страшны будут две сотни этих трусов.

— Трусов? Нет, боярин: самоядишки не всегда трусят. Говорю тебе: редкий год пройдет, чтобы они на тот ли, на другой ли острог не напали. К тому же — хитрющие они. А в тундре так умеют прятаться, что ты его не заметишь, а он уж стрелу в тебя пустил. Тяжело, порато 1 тяжело справляться стало с ними!

Насупился воевода:

— Тебя, чернильная душа, послушать, — управы на поганых самоядишек ищи — не найдешь? А как же ясак? Терпеть государевой казне убыток? За это меня, думаешь, по головке гладить будет государь? [- 32 -]

Встал на ноги подьячий, согнул пополам свое тощее тело.

— Тебе, боярин, лучше знать, как государевой казны интересы блюсти. Мое дело такое: бумагу прочитать Да бумагу написать, коли ты прикажешь.

- То-то! — смягчился воевода и, выпив чарку,

хлопнул в ладоши.

Из другой половины избы прибежал мальчик лет пятнадцати — служка:

— Звал, боярин?

— Наполни медом кувшин да сходи около стрельцов потолкайся, разговоры их послушай. После мне расскажешь...

— Боярин! Там два стрельца из-за бабы драться схватились! Смехота! — выпалил одним духом служка.

— Из-за бабы? Из-за бабы, говоришь? Хо-хо-хо-хо! Вот петухи! Пойти надо поглядеть. Да и острастку задать не мешает.

— Правду сказываешь, боярин, — угодливо шепнул подьячий, — острастка не мешает. Особливо в такое беспокойное время...

Воевода вспылил:

— Трусливее ты зайца, крыса бумажная! Завел, что сорока про Якова: беспокойное время, беспокойное время!.. Дай срок: огляжусь маленько да такие порядки в тундре наведу, не то что в остроге — в посаде Пустозерском сиди, как все равно у Христа за пазухой.

В дугу согнулся подьячий:

— Прости, боярин, на глупом слове! В ратных людях я сроду не бывал и в ратном деле ни тебе, боярин, ни стрельцам прекословить не стану.

— И не моги! А то рассержусь.

И еще раз согнулось в дугу сухощавое тело подьячего:

— Хоть единожды сунусь еще с советом глупым, прикажи, боярин, отрезать мой поганый язык!

Понравилось воеводе смиренство подьячего. В голосе ласковость появилась:

— Ну-ну, будет! Пойдем-ка Лучше на петухов-стрельцов поглядим. А после ты еще нужен будешь мне. [- 33 -]

Но идти не пришлось: прибежал окровавленный рыжий стрелец, повалился в ноги воеводе:

— Заступись, батюшко-боярин! Ивашка Карнаух смертным боем бьет меня... Насмерть забить грозится!

Сдвинулись брови у воеводы... Гадливо поморщился и пнул в плечо лежавшего стрельца.

— Не стрелец ты — баба худая! Сам себя оборонить не мог; как баба, с жалобой побежал. Встань, крашеная морда! Не как бабе, как то стрельцу — человеку военному — подобает, с воеводой говори.

Не столько слова воеводы, сколько крепкий пинок поднял стрельца на ноги. На храброго воина был он, однако, не похож и в этом положении: невольно сугорбился, то и дело вытирая полой кафтана льющуюся из носа кровь.